Николай Анов - Гибель Светлейшего
— Чудесно! — обрадовался Гроза-Волынский. — Я готов заплатить свою долю. Сколько с нас приходится?
— Нужна мне ваша доля! — Згуриди презрительно сплюнул. — Мне нужна ваша помощь. Надо уговорить пассажиров и помочь собрать деньги. Мы же не можем устраивать митинг!
— Все понятно!
— Не будем терять напрасно времени, — сказал грек и поднялся. — Идемте!
А вскоре Олег увидел, как несколько пассажиров, окружив грека и Грозу-Волынского, тихо совещались, а после вели таинственные переговоры с мешочниками.
Когда стемнело, пассажиры стали загружать паровоз углем. Они носили его ведрами из поселка. Работа кипела. Ночью поезд посвистел и покинул станцию Джанкой. Згуриди ехал в одном вагоне с Грозой-Волынским и Олегом.
Мешочники рассчитывали доехать до Севастополя, но топлива едва хватило до Симферополя, и то не до самого вокзала. Последние две версты пришлось плестись пешком. И тут неожиданно обнаружилось ловкое мошенничество Згуриди. За уголь он уплатил спекулянту половину собранных денег, а другую нагло присвоил. Мешочники попытались учинить над жуликом самосуд, но убить грека не успели. Врангелевские солдаты арестовали Згуриди и четырех самосудчиков. На допросе мешочники рассказали всю историю с углем, и дело Згуриди было направлено генералу Слащеву на рассмотрение.
Адъютант принес в генеральский кабинет вместе два протокола допроса, один по обвинению коммерсанта Згуриди в спекуляции и второй по обвинению комсомолки Веры Глушко в шпионаже. Гимназистка шестого класса была задержана на улице с большевистскими листовками на трех языках — французском, английском и греческом.
Молодой генерал Слащев, — ему только исполнилось тридцать два года, — выразил желание посмотреть и Веру Глушко и грека Згуриди. Их ввели в кабинет одновременно.
Вера Глушко выглядела моложе своих пятнадцати лет. Должно быть, поэтому ей и поручили отнести листовки к казармам, где стояли иностранные солдаты.
Слащев задумчиво смотрел на Веру изучающим взглядом. Он понял: глупую девчонку использовали большевики. Сами трусят — и подставляют под пули детей. Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце молодого генерала.
— Девочки твоего возраста играют в крокет, — сказал он с мягкой улыбкой. — Революция — очень опасная игра. Ну, что ты молчишь, малютка? Почему отказалась разговаривать со следователем?
— Я ничего не скажу! — закричала тоненьким голосом девочка. — Ничего! Ничего! Лучше убейте меня! Ненавижу вас! Вы палач! Вас ненавидит весь Крым!
Слащев поморщился, жалость испарилась из его сердца.
— Уберите ее! — сказал он адъютанту и перевел внимательный взгляд на Згуриди.
Носатый грек рухнул на колени, протягивая волосатые руки:
— Ваше высокопревосходительство, помилуйте…
— Спекуляция — тоже опасная игра, господин Згуриди, — сказал генерал. — Можно выиграть, но можно и проиграть. Красные за нее расстреливают. Мы тоже не особенно любим вашего брата. Скажите, каким чудом вы достали уголь?
— У спекулянта…
— На целый паровоз? — Слащев удивленно поднял брови.
— Ваше высокопревосходительство! Я уже назвал господину капитану адрес… Его можно легко найти.
— Опасная игра! Проиграли, господин Згуриди. А проигрыш надо платить. Так принято у порядочных людей, — и опять кивок адъютанту: — Можно увести!
Генерал на двух протоколах допросов вывел четким, твердым почерком обычные резолюции.
В то время, когда Слащев творил суд над Верой Глушко и греком Згуриди, Гроза-Волынский и Олег бродили по улицам Симферополя в поисках пристанища для ночлега. Город, переполненный столичными беженцами, жил шумной беспечной жизнью. Бойко торговали магазины, заваленные товарами. По улицам то и дело проходили отряды иностранных войск. Олег с изумлением разглядывал чернокожих сенегальских стрелков, прибывших из Африки наводить порядок в России.
Сергей Матвеевич, заметив на заборе пожелтевший от времени обрывок газеты, остановился перед ним. Это была первая страница «Таврического голоса», посвященного новому главнокомандующему, барону Врангелю, пришедшему на смену генералу Деникину. Газета висела на заборе давно, от нее остались жалкие лоскутки.
Гроза-Волынский с трудом разобрал строчки из речи Врангеля, произнесенной на параде:
«Двадцать дней тому назад я был вынужден оставить родную землю, но сердцем я был всегда с вами. Ныне бестрепетно и без колебаний я становлюсь во главе вооруженных сил Юга России и обещаю с честью вывести армию из тяжелого положения».
Остальное в газете прочитать было невозможно, и Сергей Матвеевич с Олегом отправились на базар. Никогда гимназист не видел такого скопища людей и такого изобилия мяса, масла, молока, белого хлеба. Предприимчивый армянин ухитрился соорудить в углу базарной площади карусель. Охотники покататься на деревянном рысаке или в расписных санях стояли в длиннейшей очереди, завивавшейся густой спиралью.
И вдруг эта спираль пришла в движение, заволновалась. Русские солдаты, одетые в английское обмундирование, привели худенькую девочку и смуглого носатого человека в турецкой феске к самой карусели. Здесь, на пересекающихся улицах, стояли два телеграфных столба. Молодой солдат в зеленых обмотках с кошачьей ловкостью взобрался вначале на один, потом на другой и накинул веревки на железные крючья фарфоровых изоляторов. Толпа отхлынула от карусели. Женщины побежали через мостовую на противоположный тротуар.
«Что они делают?» — хотел крикнуть Олег, но только беззвучно пошевелил губами.
…Солдаты ушли. Притихшие люди с ужасом смотрели на двух повешенных.
— Это Згуриди! — прошептал Сергей Матвеевич и, вытянув шею, прочитал плакат, прикрепленный к груди несчастного: «Повешен за коммунизм».
У девочки на груди также висел плакат: «Повешена за спекуляцию».
Слащев ошибся, накладывая резолюции, но его подчиненные, зная крутой нрав молодого генерала, побоялись исправить ошибку.
— Пожалуй, из этого города лучше уехать поскорее, — сказал Гроза-Волынский и потянул за локоть бледного Олега.
«Бюро частной связи»
Олег никогда не видел ни моря, ни настоящих гор. Южная природа поразила его великолепием. Крымская весна была в разгаре. В садах бушевали высокие, пышные кусты невиданных нежно-розовых цветов. Голубело спокойное море, величественное в своей необозримой огромности. Щедрое солнце словно пронизывало ослепительными струями весь Севастополь. Все в нем было для гимназиста необычным. И узкие горбатые переулки в гористой части города, и дома с внутренними легкими террасами, и кафе под открытым небом на улицах, и пестрая разношерстная толпа беженцев, не успевшая уехать вместе с Деникиным на французских пароходах и заполнившая сейчас город.
Третью неделю Олег и Гроза-Волынский жили в Севастополе. Сергей Матвеевич сумел обосноваться на окраине города в доме сапожника Мамеда. Богатые беженцы предлагали в газетных объявлениях большие деньги только за указание свободной комнаты. И каким чудом ухитрился Гроза-Волынский отыскать пристанище, Олег не мог понять. Но найти заработок в Севастополе оказалось еще труднее, чем жилище.
Сергей Матвеевич внимательно разглядывал красочные афиши, расклеенные на заборах. Театр музыкальной комедии ставил пьесы «Миг счастья», «Пупсик», «Когда изменяют друзья — бесятся жены». Гроза-Волынский обошел три театра, но ни в одном устроиться не мог. Олег молча смотрел на его усталое лицо. Он привык видеть своего покровителя уверенным и беспечным. Тайный страх за завтрашний день охватил гимназиста. Он знал, что Сергей Матвеевич вчера снес в комиссионный магазин последнюю ценную вещь — золотые запонки.
Они вышли на людную Базарную улицу. Гроза-Волынский, рассматривая уличные номера над воротами, искал двадцать третий дом. Кто-то ему сказал, что в нем открыта чайная имени генерала Врангеля и в ней ежедневно отпускают посетителям четыре тысячи порций чаю с сахаром бесплатно.
Слух был верный. Над стеклянной входной дверью висела вывеска и на ней действительно были имя и титул Врангеля.
В чайную заходили приезжавшие на базар крестьяне со своим хлебом, даровой чай они пили с удовольствием.
Гроза-Волынский занял столик, за которым сидел пожилой господин с седыми курчавыми волосами, а Олег стал в очередь за чаем. Ему налили только одну кружку, за другой пришлось идти Сергею Матвеевичу.
— Почему такая безумная щедрость? — Гроза-Волынский повернулся к курчавому седому соседу.
— Чай морковный, а вместо сахара — сахарин. Впрочем, сейчас догадаетесь сами. Смотрите!
На возвышение за амвоном поднялся молодой розовощекий священник в рясе защитного цвета и заговорил заученным тоном:
