Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям
Палваны почтительно, в пояс раскланялись, створки ворот со стоном приоткрылись, и мулла-имам исчез за ними.
Палваны-телохранители были заняты своим чрезвычайно важным делом — волокли по пыли спеленутых жесткими арканами трех людей, с покрытыми синякам"» и кровоподтеками распухшими лицами, с обнаженными до пояса в кровавых рубцах, исполосованными плетыо-семихвосткой телами, с выпирающими под кожей ребрами, с неестественно вывороченными руками, с впившимися в тело веревками в сукровице.
Взорвавшаяся оглушительным воплем базарная толпа заглушила далекий гул орудийной пальбы, слышавшейся с утра. Шарахнувшиеся в сторону базарчи завопили:
«Людей убивают! Казо! Рок!»
Но все покрыли громкогласные возгласы телохранителей:
— Пошт! Убирайтесь! Дорогу их превосходительству назиру Мирзе!
Толпу любопытных тут же отогнали. Арестованных швырнули прямо лицом в толстую пыль. В воздухе засвистели плети, и над чалмами и шапками замотались длинные палки фаррашей.
И снова распахнулись створки тяжелых ворот. На площадку перед ними выехала черно-лаковая коляска-фаэтон на резиновых дутиках, влекомая великолепными пегими жеребцами. В ней на кожаных апельсинового цвета подушках восседал все тот же бледноликий мулла-иматя Мирза.
Он успел приодеться. На нем был белый халат и маленькая чалма кашмирской кисеи, белизной своей оттенявшая бледно-зеленоватое лицо. Приопущенные синеватые веки, застывшая, чуть заметная высокомерная улыбочка олицетворяли спесь. Он тут распоряжался, он приказывал.
Ошеломленный Баба-Калан застыл на месте. Меньше всего он хотел встретить здесь своего брата Мирзу.
Правда, Баба-Калан отлично знал, что Мирза уже давно состоит приближенным советником при Сеид Алимхане, чуть ли не назиром, пребывание его во дворце Ситоре-и-Мохасса вполне естественно и возможность встречи с Мирзой вполне реальна, и у Баба-Калана должна была быть на такой случай какая-то обоснованная «легенда».
И все же Баба-Калан был крайне озабочен. Ну, а если Мирза узнал его. Да и по всему видно, что узнал. И надо же! Как раз к моменту торжественного выезда экипажа Баба-Калан оказался па самой середине базарной площади и со стороны воспринимался словно слон над стаей шакалов. И это тогда, когда Баба-Калан не должен был попадаться своему знатному братцу на глаза. Но по неизвестным пока мотивам Мирза не соблаговолил снизойти до внимания к своему брату. Он уже стоял в коляске, опершись обеими руками на облучок, и тонким, сипловатым, но очень громким голосом возгласил:
— Священный долг! Подчинение! Эй, смертный, выполняй повеление власти!
Тут он оторвал руки от облучка, чтобы сделать широкий жест, но кони, захрапев, дернулись, коляска на дутиках сдвинулась с места, и Мирза отчаянно зажестикулировал, пытаясь сохранить равновесие, и шлепнулся на апельсиновое сидение, да так забавно, что в толпе захихикали. И Мирза, и вся коляска заволоклись пылью из-под копыт затоптавшихся на месте пегих жеребцов.
Стражники и палваны зарычали: «Молчать, рабское отродье!»
Уцепившись снова за облучок, Мирза привстал и выкрикнул яростно:
— Бедные и богатые! Счастливые и несчастные! Исполняйте приказ! Повинуйтесь нашему повелителю!
Он грозно обернулся на раздавшуюся из толпы реплику:
— Горе неповинующимся! Аллах не спрашивает v раба своего! Что Непоколебимому до вас! Что ему за дело до кучки горлопанов! Что ему до проклятых горлопанов джадидов, — и он рукой ткнул в сторону несчастных, валявшихся в пыли. — Они безбожники, но аллах не почувствовал бы даже, если все верующие обратились бы в неверующих! Так записано в священной книге!
Он передохнул, шумно глотнув зеленого чаю из пиалы, поднесенной ему расторопным чайханщиком й прохрипел:
— Благосклонный к кающимся! Беспощадный к закоренелым! Царь царств! Его не убудет ни на йоту! Он, всеиспепеляющий, сожжет все народы и даже не почует запаха дыма! Повинуйтесь! Нет отечества вне ислама!
Обессилев, он упал на апельсиновые подушки, успев еще воскликнуть в изнеможении:
— Эй там, кончайте!
Тотчас одного из связанных с силой подняли из пыли и поставили на колени.
— Благодари пресветлого эмира нашего за оказанную тебе, скотина, милость! — издеваясь, завопил один из стражников. В руках его блеснул огромный кухонный нож. Связанный захрипел и уткнулся в пухлую пыль, сразу же окрасившуюся в багровый цвет.
— Убивают! — застонали в толпе.
Без единой кровинки в лице-маске Мирза снова встал и прокричал:
— Казнен по справедливости! Он не пользовался благами веры истинной! Он помедлил, наглец, с молитвой повиновения. Он не дойдет до врат рая... упадет, соскользнув с моста Сир'ат в пропасть ада.
На базарной площади раздался вздох ужаса.
Протянув судорожно задергавшуюся руку, бледноликий холодно, непроницаемо глядел на ужасное зрелище. Теперь он бормотал так тихо, что его слышали только близстоящие:
— Ты был подобен кошке — всегда падал с высоты на ноги. И вот упал, но не на ноги... А ныне с твоего лица навсегда сбежала улыбка дерзости... Эй, переверните его!.. Пусть все посмотрят на лицо революционера!
Баба-Калан говорил сам с собой:
— О, мои горы! О, моя винтовка! Что делать? Разве собака своим тявканьем остановит слона?
Всем нутром своим он содрогался. Но что он мог поделать? Он рвался в драку... В драку один против десятка вооруженных с головы до пят.
Прохладные тени карагачей. Тонкая, белесая марь, стелющаяся по земле нежной вуалью. Под знойными лучами лавочники с распаренными, перепуганными физиономиями. Двое погонщиков ослов прикрыли распяленными пальцами лица и сидят на обочине мирно журчащего арыка. Вытянулся безусый юноша, откусывавший аппетитные кусочки жареной баранины с шампура. Закашлялся до слез казах—продавец курта...
И тут же под ногами на дороге в двух шагах подрагивающее в агонии тело.
Истерически вскрикнув «дод!», Баба-Калан привлек к себе общее внимание. Но тут же поперхнулся и замолчал. Двое других обреченных с завистью смотрели на шашлык. С завистью безумно голодных людей. Сглатывали судорожно слюну, и кадыки их под кожей, будто маленькие животные, ходили на коричневых шеях, к которым палач уже, видимо, примерял остро наточенное лезвие.
И вдруг... надрывные хрипы, новый стон в толпе: «Убивают!» Глаза шашлычника полны слез, мигают... Но, возможно, их разъедает дым от мангалки. Юноша бессильно роняет шампур с не объеденным шашлыком, слабой рукой бросает монету в глиняную миску... И идет заплетающимися шагами мимо окровавленных трупов. На лице его смятение.
Фаэтон на дутиках неслышно уезжает. Удаляются как-то криво, боком палваны-телохранители. В толстом слое пыли чернеют люди в лохмотьях. Невообразимый запах — смесь пыли, дыма, все еще пузырящейся в пыли крови — мешают дышать.
Трупы казненных долго не убирают. Запрещено! Так они и валяются посреди базара, облепленные мухами. Шарахаются в сторону, хрипло фыркая, кони. Обходят их, тяжело ступая мягкими лапами, верблюды. Огромные ноздри приплюснутых морд тревожно шевелятся. Воробьи ожесточенно чирикают в густых кронах карагачей.
Зной... Напряженная тишина. Бормотанье оглушенного событием базара.
Долго и жадно Баба-Калан пьет в дальней базарной чайхане зеленый чай. Чайник за чайником. Ему никак не удается справиться с судорожным кашлем, похожим на страшную икоту, вызванную доносящимися и сюда запахами горелого плова, дыма кальянов и... все перебивающим запахом свежей крови.
Ненавидящими глазами смотрит он на ворота, на застилаемую нет-нет облачками пыли дворцовую калиточку, на все еще чернеющие на светлой лёссовой пыли черные трупы. Кривятся пухлые губы Баба-Калана, Он шепчет:
— Ай, Мирза, проклятый братец! Ай, судьба! Что ты с несчастными творишь?!
II
Не будь слишком сладким,
Мухи облепят.
Алаярбек Даниаарбек
Товарищи по красногвардейскому полку, вероятно, не узнали бы бойца 2-го отдельного дивизиона в этом батыре, запахнувшем на себе полушелковый халат, подбитый, несмотря на осеннюю жару, ватой. И что удивительно, он нисколько не потел в теплом халате, хоть непрерывно суетился — бежал туда, шел сюда, неустанно о чём-то хлопотал.
— Аллах поможет! Людям с деньгами — шашлык, людям без денег — запах от шашлыка.
Словом, в те дни, когда вся Бухара была в преддверии больших событий, Баба-Калан внешне ничем не отличался от алчных, жадных на деньги мелких дельцов, толкавшихся толпами на пыльной площади перед высоченными воротами эмирской летней резиденции Сито-ре-и-Мохасса Он пленил базарный люд своим увлечением перепелками. Тем самым он сделался любезен и базарному сартарошу, и торговцу мороженым, и степняку казаху, и даже миршабу — полицейскому надзирателю. Мы уж не говорим о старичке Абдуазале-дарваза-боне — главном привратнике дворца Ситоре-и-Мохасса, для которого и перепелки, и певческие и бойцовые, были главным увлечением. Когда же он узрел, что этот добродушный великан, немного смешной своей неуклюжестью, видит в этих маленьких птичках способ развеять «дильтанги» — сердечную торку, что он бережно держит постоянно две пары перепелок в халате у себя под мышками и в рукаве халата и, самое главное, птички никуда от него не пытаются улететь, — вот тогда Абду-азал воскликнул:
