Валерия Герасимова - Крушение карьеры Власовского
Как клялись парнишки в ночь накануне отъезда помнить друг о друге вечно! Клятва была скреплена позеленевшей от времени медной монетой из подземного хода. Эта старинная монета со стертым двуглавым орлом проделала немалый путь вместе с Порфишкой.
Некоторое время клятва соблюдалась строго. Шла бурная переписка. Каждый рассказывал о своей жизни. Антона отдали в слесарную мастерскую. Порфирий окончил духовную школу, пошел по стопам отца и стал священником.
Затем письма начали приходить реже. Осенью 1914 года далекий друг сообщил Порфирию, что из слесарной мастерской его забрали на германский фронт. Это письмо было последним…
И как бы снова выискивая предметы далекого прошлого, Порфирий Иванович еще раз осмотрел чистенькую просторную комнату… Затем его испытующий взгляд задержался на хозяйке.
— Матвеич?! Какой-то он стал наш Матвеич? Ведь мы с ним когда-то за вишнями лазили… — и добавил помолчав: — Я Храпчук из Сум. Может, слышали о таком?
— Храпчук? — переспросила старушка, припоминая. — Не из тех, що с Козацкого вала? Садок у них был на косогоре?
— Тот самый, Мария Кузьминична, тот самый…
Старушка засуетилась.
— Земляка угостить надо. Да вы располагайтесь как дома.
И в то время как Храпчук снова и снова любовно рассматривал знакомые ему рисунки на полотенцах простого холста, старушка ставила перед ним на стол вазочки с вареньем и румяные крендельки домашней выпечки.
Прихлебывая крепкий ароматный чай, Порфирий Иванович рассказывал о себе. Он сразу же сообщил, что приехал из страны, люди которой стремятся узнать всю правду о Советском Союзе. А знать народу всю правду тем более важно, что он настроен дружественно к советским людям и так же, как они, стремится к миру. Ведь только корыстно заинтересованные лица — пушечные короли и им подобные, наживающиеся на войне, — сеют недоверие и пытаются раздуть пожар войны.
И, уловив сочувственный взгляд хозяйки дома, добродушно продолжал:
— Но смею вас заверить, уважаемая Мария Кузьминична, что на свете существуют люди, чей дух свободен и независим. Их взгляды не затуманены враждой и ненавистничеством. Они беспристрастные судьи мирских дел и страстей человеческих. Так думаем мы, служители истинной веры.
— Разве вы тоже священнослужитель, как и ваш папаша? — с удивлением оглядывая его штатский костюм, спросила старушка.
— Вас удивляет мое светское облачение? — с легкой улыбкой Храпчук показал на свой костюм. — Дело в том, что в далекую поездку мне эта одежда кажется более удобной. Впрочем, какая бы одежда на мне ни была, люди той страны, где я родился, найдут во мне истинного друга. Не так ли, моя дорогая землячка? — и преподобный положил свою мягкую руку на сухонькую, но крепкую руку собеседницы.
И когда через полчаса появился Антон Матвеевич, он застал жену оживленно беседующей € незнакомцем в светло-сером костюме.
Не станем излагать подробности встречи друзей детства. Скажем только, что старая позеленевшая монета, во-время вынутая господином Храпчуком из жилетного кармана, многое пояснила.
— Порфишка!.. — воскликнул хозяин.
— Он самый, — ответил гость, крепко обняв плечистого и уже седого человека.
— Изменился, изменился, Антоша!.. Смотри, и тебя снежком припорошило, — Порфирий Иванович с сочувственной лаской взглянул на побелевшую голову друга. — А в старички тебя все же не запишешь… Усища у тебя вон какие…
— А что же, Порфишка, прямо гусарские! — Антон Матвеевич не без удовольствия провел по своим пышным рыжеватым, лихо подкрученным усам. В них действительно не было ни одного седого волоска.
Несмотря на заверения отца Порфирия, что он «не приемлет горячительных напитков», на столе как бы сам собою возник графинчик.
И надо сказать, что его содержимое иссякло довольно быстро.
Для беседы это обстоятельство не прошло бесследно. Она становилась все сердечней и откровенней.
— Не знаю, Порфирий, чи знайшов я, як то ка-жуть, свою звезду, — невольно переходя на родную им обоим речь, говорил Антон Матвеевич, — только ты возьми, чем мы были, Сенченки? Батя меня дальше четвертого класса так и не дотянул, пустил по слесарному делу. А там — грянула германская, и вернулся оттуда, як то кажуть, себя не досчитавшись… — Антон Матвеевич потряс над столом своей мощной, но изуродованной левой рукой.
— Да, война, она проклятая, — сокрушенно покачал головой гость. — И давно бы этого не было, если бы…
— Ну, кажи, кажи! — горячо воскликнул Антон Матвеевич.
— Если б все мы вот так по-соседски да по душам разговаривали…
— А кто же мешает?
— Да мало ли кто? Ты от войны вот это самое в награду получил, — показал он на руку приятеля, — а те, кто пушки продавал…
— Понимаю, понимаю… — похлопал себя по карману Антон Матвеевич, — наша кровь кой-кому сюда потекла… Чистоганом… А мне вот с тех пор доля пришла — рыбой торговать… Потому грамоты не добрал! Эх, да что говорить, — и он снова наполнил стопки. — Зато у молодежи у нашей путь далекий… Выпьем, Порфирий Иванович, по последней, под груздочек — хозяюшка сама солила…
— Сильный напиток, — крякнул гость, поддевая на вилку скользкий грибок. — Образование — оно у вас, пожалуй, для всех имеется. Но ведь, друг любезный, — всматриваясь в разгоряченное лицо хозяина, продолжал гость, — образование — оно по-разному служить может. И на хорошее и на плохое.
— Как это на плохое? — изумился Антон Сенченко. — Ты про что?
— Да говорят, что у вас те ученые в чести, что подумывают, как больше народу перебить.
— Это кто ж такое говорит? Брехуны, из тех, кто сами на войне наживаются. Да неужто ты, Порфишка, им веришь? — даже приподнявшись, спросил Антон Сенченко.
И гость увидел в глазах старого приятеля неудержимые огоньки былого задора.
Антон Матвеевич выпрямился во весь свой могучий рост. Его лицо пылало негодованием.
— Ты не греми, Антон, — миролюбиво заметил приятель. — Ты не думай, что я под дудку тех брехунов пляшу. Только есть такие газеты, которые нас той отравой кормят.
— А чтоб тебе тот корм впрок не пошел… Да что там долго балакать! Я тебе лучше на факте докажу… Вот тут рядом в комнате сын живет, — указал старик на стену, — нашего корня, Сенченко, вихрастый… Подбавь-ка груздочков нам, мать, — передавая жене тарелку, горячо продолжал Антон Матвеевич. — Разговор больно серьезный пошел…
— Ну и что с того, что он твоей кости, что вихрастый? — съязвил гость.
— А то, — с жаром воскликнул Антон Матвеевич, — что у нас такие вихрастые со всеми народами хотят в мире жить… Да я тебе фактически докажу, — упрямо повторил разгоряченный вином старик. — Пройдем к сынку, сам посмотришь…
И крепко ухватив гостя за рукав, хозяин увлек Храпчука в соседнюю комнату, которая была совсем иной, чем обиталище стариков. Во всю стену тянулись полки с книгами, большой письменный стол был завален папками и журналами. Все показывало, что здесь живет человек науки.
Старик взял с этажерки фотографию в скромной рамочке.
— Вот смотри на эту личность, — указал он на фотографию. — Смотри хорошенько, Порфирий!
Гость не без любопытства стал вглядываться в фотокарточку.
В облике молодого человека он невольно выискивал так называемые «корни Сенченко». Прямых признаков «вихрастости» Храпчук, правда, не обнаружил, хотя над затылком молодого человека и впрямь ему померещилось нечто подозрительное.
И все же эти широко расставленные темные глаза, упрямо стиснутою, чуть насмешливые губы и мужественный постав головы воскресили перед ним образ того самого Антошки, каким он знал его в хибарке на Казацком валу…
— Да… твой корень… это сразу видать, — решительно признался Порфирий Иванович. Он был втайне растроган.
— Вот он, мой Васька, — чуть задыхаясь, произнес Антон Матвеевич. — Ученый. Профессор. Лауреат. Бо-ольшая личность! Всей стране известен. Да что стране! И у вас, небось, Василия Сенченко знают. А такой почет ему все за то, что он о людях болеет, на мирный труд работает… Вот погляди.
И Антон Матвеевич торжествующе поднес к лицу несколько озадаченного гостя другую фотографию, на которой был запечатлен один из моментов работы Всемирного Конгресса сторонников мира. В зале, украшенном лозунгами на многих языках, в дружеском окружении людей самых различных национальностей Порфирий Иванович увидел все то же характерное и, казалось, даже с детских лет знакомое ему лицо.
— Вот он, Василий мой какой! — гордо сказал Сенченко-старший. — А сейчас он за такое взялся, что и вы у себя там о нем услышите… Все на мирный труд. Эх, да что тут говорить, — оборвал старик.
— Да будет вам спорить! — приоткрыв дверь, окликнула их Мария Кузьминична. — Оладьи стынут!
— Оладьи от нас не убегут, уважаемая хозяюшка, тут у нас разговор серьезный, мужской, — и обращаясь к Антону Матвеевичу, гость продолжал: — А что живете вы не плохо, это я сам вижу. Зря брешут…
