Петр Смычагин - Горячая купель
Он окинул взглядом Батова и вдруг спросил:
— А где ж-же ваш-ше оружие?
— Пока не получил.
— Т-тут немцев ок-кружили, да не всех п-перебили. До ч-чертища их тут, в лесу-то, шатается. Не напоролись бы... Н-но! — взмахнул он вожжами и погнал лошадей рысью.
Батов шагнул с дороги и направился к лесу. Если идти вот так прямо, не путаясь и не сбиваясь, все равно выйдешь к полкам дивизии. Не миновать их.
В лесу стояла настороженная тишина, было глухо и темно так, что едва угадывались, будто тени, стволы деревьев. Под ногами мягко оседала опавшая хвоя, как дорогой ковер приглушала шаги. Вдруг он запнулся за что-то тяжелое, мягкое, большое... Труп... Ноги помимо воли понесли вперед, а мысль заработала лихорадочно.
«Уж не струсил ли ты, герой?» — усмехнулся он и сделал усилие, чтобы остановиться, прислушаться. Лес безмолвствовал. Батов снова двинулся вперед.
Ему вспомнилось, как до последнего дня в училище и по дороге на фронт всем выпускникам казалось, что они не успеют. Очень уж быстро события развивались. Вся душа, все их помыслы давно были там, на фронте. В мечтах не раз рисовались картины боя и неизменные победы. Ранят? Такое может случиться, конечно. Но никогда Батову не приходило в голову, что могут убить.
Еще в первые месяцы учебы группа бывалых фронтовиков подала рапорт на имя начальника училища с просьбой отправить на фронт. Батов очень сожалел, что не знал об этом. Однако через неделю, когда начальник училища пришел в роту, назвал подателей рапорта «героями» и объявил им по десять суток строгого ареста, — курсанты убедились, что бесполезное дело проситься на фронт досрочно, и стали терпеливо ждать.
А вот теперь и он, Батов, идет своей дорогой на фронт. И застыдился минутной слабости... Верил, что всегда сумеет справиться с мерзким чувством, называемым страхом, и все-таки не мог держать себя в лесу так же спокойно и уверенно, как обычно. Нервное напряжение и настороженность не покидали, мысль работала быстро и четко.
Он понял, что идет под уклон, и едва различил балку с довольно пологими берегами. Справа внизу послышались приглушенные голоса. Замер. Вначале он даже обрадовался человеческой речи, присутствию живых людей. Прислушался. Чужая речь ясно звучала в тишине. Переговаривались двое. Они шли наперерез Батову по дну балки. В какие-то доли секунды возник дерзкий план. Немцы выходят из окружения, они боятся встречи с противником. Громкая русская речь испугает их, заставит бежать.
— Стой! — прокричал в темноту Батов. — Кто идет?
На мгновение все затихло. Потом тишину распороли автоматные очереди. Батов упал за толстый ствол сосны. Не двое, как он посчитал сначала, а целых шесть стволов метали смерть в его сторону. Пули отбивали от сосны кору, взвизгивали где-то вверху, щелкали по сторонам.
Вдруг все смолкло, затем прогремело еще несколько коротких очередей, но всего из двух стволов. Замолчали и они. Батов слышал, как внизу протопали тяжелые сапоги, как удалялись шаги, и снова наступила мертвая тишина.
Он все еще лежал за деревом, и ему казалось, что темнота существует только для него одного. Она хоть и спасает, но и мешает видеть вокруг только ему, а не другим. Стоит подняться, и эти «другие» увидят его.
Превозмогая желание лежать, он встал, машинально отряхнулся, выругался:
— Дурак! Надо было молча переждать.
Зрение обострилось до предела. Он даже различил деревья на противоположном скате балки. Пошел осторожно, прислушиваясь. Потом постепенно успокоился. Немая темнота окутала его со всех сторон.
А правильно ли он идет? На небольшой полянке остановился, отыскал на небе Полярную звезду. Кажется, направление верное.
Снова — балка. Спуск крутой, внизу — непроницаемая чернота. Кубарем скатился на дно балки, встал, прислушался и только двинулся вперед, как снова нащупал что-то мягкое и тяжелое, но такого омерзения, как в первый раз, не испытал. Ногой пошарил вокруг — стукнуло что-то твердое. Поднял. Это была немецкая винтовка с ножевым штыком. Открыл затвор — пусто, ни единого патрона. Захватил с собой винтовку и стал взбираться на крутой подъем.
Перевалил еще две балки, а между ними с километр пути. И как-то само собой случилось, что он поверил в спокойствие леса. Батов уже плохо представлял, когда попал в этот лес и сколько осталось идти. Шагал, не останавливаясь и не прислушиваясь.
Вдруг перед самым лицом лопнула тишина, в ушах зазвенело, в глазах замелькали искры, упал...
Опять тишина, и опять темнота. Батов не ощущал своего тела, весь превратился в зрение и слух.
Он не знал, сколько пролежал, не шевелясь. Наконец от одного из стволов бесшумно, призрачно отделилась огромная, как показалось Батову, человеческая фигура. Черной тенью, шатаясь, она двинулась прямо на него. Батов окаменел.
Если бы его когда-нибудь спросили, как действовал, что испытал в эти минуты, едва ли он смог бы ответить да такой вопрос. Лежал мертвецом до тех пор, пока фигура приблизилась не более, чем на два шага. Мгновенно вскочил на колени и сильно послал винтовку вперед. Руки почувствовали удар и мягкое движение штыка. Фигура осела, как-то неестественно крякнула и свалилась возле Батова. Он бросил винтовку и выхватил из коченеющей руки фашиста автомат. Рванул рожок — пустой. Ругнулся, отшвырнул автомат. Взял винтовку. Тяжело, по-стариковски поднялся, перешагнул через ноги немца и быстро пошел не оглядываясь.
— Как это, оказывается, просто, — проговорил он хриплым, чужим голосом. — И как гадко!..
Ему было противно до тошноты и даже почему-то жалко убитого. Все его существо протестовало против содеянного насилия. Но Батов понимал, что, не сделай он этого, сам оказался бы на месте убитого. Только теперь догадался, что гитлеровец, будь у него патроны, конечно, пустил бы не одну очередь для верности.
Снова спустился в балку, а выбравшись из нее, впереди вдруг заметил оранжевые отсветы костров. Приободрился. Зашагал быстрее. Вспомнил, что в руках немецкая винтовка, что она больше не нужна, воткнул ее штыком в землю и сделал движение руками, будто счищая с них мерзость.
— Стой! Кто идет? — послышались родные, русские слова, и блеснувшая в отсвете костра винтовка преградила дорогу.
— Свой, — хрипло проговорил Батов.
— Пропуск?
— Пароля не знаю. Ищу шестьдесят третий полк. Прошу провести к командиру.
Часовой поставил винтовку к ноге и уже миролюбиво спросил:
— Это вы там сейчас стреляли?
— Кто стрелял, того нету, — сердито ответил Батов.
— У вас, товарищ младший лейтенант, кровь на правом виске. Санрота вон там...
Батов достал платок, прижал к виску, посмотрел — кровь. Нащупал царапину от брови к уху.
— Я прошу проводить меня в шестьдесят третий полк, а не про лазарет спрашиваю!
Часовой вызвал дежурного. Оказалось, что Батов попал «по адресу».
Дежурный по штабу, очень молодой майор, внимательно просмотрел документы прибывшего и придирчиво спросил:
— Почему ночью и без команды, один?
— Только вечером получил направление в штабе дивизии, товарищ майор. Туда добирался на попутных машинах, отстал от команды...
Загудел телефон. Майор нехотя поднял трубку, прислушался.
— Крюков слушает, Крюков! — помолчал и коротко бросил: — Не горит. До утра потерпишь.
Положил трубку, сердито вскинул глаза на Батова.
— Почему кровь на лице?
— Оцарапал в лесу веткой. Темно, — не моргнув, ответил Батов.
— Разболтанность, молодой человек! Мне ваши объяснения, так сказать, ничего не объяснили. Надо делать так, чтобы не требовалось объясняться.
Батов не возражал.
— Пойдете в первый батальон, — будто объявляя выговор, заключил майор. — Ясно?
— Слушаюсь! — козырнул Батов, не спросив, где находится первый батальон. Здесь проще: кругом свои люди.
У палатки командира батальона, согнувшись возле телефонного аппарата, засунув руки в рукава шинели и подняв воротник, чутко дремал дежурный связист. Костер около ног солдата чуть теплился. Узнав, что нужно пришедшему, связист нехотя расцепил пригретые руки, всунул голову в палатку, извиняющимся тоном проговорил:
— Товарищ капитан! Товарищ капитан! Вас тут просют...
Капитан сбросил с себя шинель, которой был укрыт, сел, крякнул, ругнулся вполголоса и выехал из шалаша, опираясь на руки.
Припухшее скуластое лицо с очень короткой нижней челюстью и кончик острого носа, круто завернутый к губе. На вид ему было лет двадцать пять. Капитан долго протирал глаза и, выяснив, что нужно Батову, грудным голосом недовольно сказал:
— В пульроту. Вон их палатки. Никого больше не буди. Ложись спать.
Он отстегнул портупею, снял поясной ремень с висевшим на нем пистолетом, бросил его в угол палатки и, повалившись на спину, попятился на локтях на пригретое место.
