Владислав Шурыгин - Русский капитан
В Афганистане тоже были враги. Но воюя с моджахедами, я почти не встречался с культивируемой ненавистью к России, к русским. Это скорее были враги «по необходимости». Кто-то мстил за погибших, кто-то воевал, согласно племенного решения, кто-то за деньги. В Афганистане не было того с чем я все чаще сталкиваюсь здесь, в Чечне, — культа войны с Россией. Культа многовекового, тщательно взращиваемого и культивируемого.
Ненависть к России, к русским здесь воспитывалась куда раньше, чем, наверное, любовь к матери или к отцу. Пока мы играли в Советский Союз, в социализм, в интернациональную дружбу, здесь складывалось и воспитывалось целое общество, чем символ был «нохча» — волк. Животное подлое, беспощадное. И надо сказать честно, мы оказались куда меньше готовы к этой войне, чем они. Прежде всего духовно, морально.
Я завидую их единству, их преданности общей идее, их национальной сплоченности и монолитности.
Чеченка никогда не приедет забирать сына из отряда, как бы бездарно ни воевал его командир (а таковых среди них хватает с избытком). Чеченец никогда не пустит сына на порог своего дома, если узнает, что тот сбежал или струсил. Любого агитатора «за мир», типа нашего Ковалева, здесь прирежут, как барана, и откажутся хоронить «по обряду» при первом же его выступлении.
Здесь гордятся тем, что их сын (брат, муж) погиб «на войне с русскими».
Везде культ оружия, культ мужчины, культ воина.
А у нас… А у нас ковалевы, новодворские. А у нас мамаши толпами снуют по фронту, растаскивая по российским щелям своих сыновей. А у нас погибшего солдата по две недели не могут отправить домой. А у нас главный герой — бандит с золотой цепью в палец толщиной или лысый «риэлтор» с замашками бухгалтера Корейко, на «шестисотом» «мерсе».
Чем дольше я здесь, тем сильнее понимаю, что, в сущности, мы одиноки. Мы — это батальоны и полки, которые дерутся здесь и носят громкое название «федеральных сил», а полсути — отряды русских мужиков, отправленных в Чечню неизвестно зачем. За нами нет Государства, которое бы осеняло нас своей идеей, своей мощью, своей поддержкой.
Идея у нынешних правителей только одна: как у власти подольше удержаться да нахапать поболе.
О помощи и поддержке вообще лучше молчать. Вся боевая техника давно устарела и физически, и морально. Да что там техника. Формы, и то нет. Бойцы мои воюют, кто в чем. «Мабуту» выдают на полгода, а она, старая и гнилая, и месяца не выдерживает. Лезет по швам.
«Лифчики» и «разгрузки» — самопальные. Бронежилеты — «времен очаковских и покоренья Крыма».
Мало того, что тяжелые, так ведь еще и бесполезные. Пластины съезжают куда-то на живот. Грудь, шея всегда открыты.
Едим — что попало. Еще на «базе», в Ханкале, — более менее. Горячая еда. А здесь, в горах, по трое суток — на «сухпаях», а под конец рейда так и тех нет. Рассчитывали на две недели, а гуляем по горам уже месяц… Вот и тянем — банку тушенки на троих в сутки.
Мы действительно, одиноки и никому здесь не нужны. Ни президенту, ни министру, ни депутату, ни народу нашему российскому. Ему тоже все «по барабану». И Чечня эта, и война, и мы…
Так что, штыки в землю? И дерись, это война — провались?
Вот здесь-то и вся загвоздка. Не можем. Не получается. Когда впервые сталкиваешься с той реликтовой ненавистью, которая столетиями копилась здесь к России, то вдруг понимаешь, что уйти, все бросить — значит, сломаться, предать. Предать себя, предать Россию (хотя ей и не до нас).
Наше упорство, наша ненависть, наша боеспособность — это ответ на то, что мы здесь увидели.
Да плевать мне на нынешнюю жирующую, торгующую Россию! Ешьте, пейте, богатейте! Не вам служу.
Я со своими мужиками здесь увидел и понял такое, что вам и объяснять-то бессмысленно. Что для вас теперь слово «честь», «Родина», «Россия»? Есть враг. Есть ненавидящий нас народ, есть армия, воюющая против нас, а значит, есть мы. Батальоны и полки, которые будут драться здесь до конца. Потому что даже самый зеленый солдат, провоевавший здесь хотя бы два месяца, уже очень хорошо понимает: этих надо «валить». «Валить» здесь, сейчас и до конца. Иначе однажды «они» придут в Россию, чтобы «валить» нас, делать рабами, покорять. Так их воспитали, в это они верят! К этому они готовились.
Было бы тушенки побольше. Да форма хорошая, справная. А уж если и связь будет надежной, так и вообще жить можно…
* * *…Хотел бы тебе объяснить, как тяжело и мучительно терять людей. Терять своих солдат. Тяжело всем, а мне особенно. Ведь я — командир, я отвечаю за все. Мне доверены жизни шестидесяти трех русских мужиков. Старшему — тридцать восемь, младшему — неделю назад было девятнадцать. Теперь нас — шестьдесят один. Вчера погиб Юра Новиков — контрактник из Курска. Пулеметчик. Его второй номер, Валера Приходько, тяжело ранен в грудь. Дай Бог, чтобы остался живым. Вертушка увезла его на Ханкалу…
Мы выходили к окраине аула по лесистому скату горы. Впереди разведдозор. В него обычно идут самые отчаянные мужики. И только контрактники. Своих мальчишек— срочников мы бережем. Из-за чего с ними все время конфликты, скандалит молодежь: мол, держат нас на «обеспечении» — «подай», «принеси», «свари», «дежурь ночью». Им подавай рейды, засады, налеты. Вообще весь «рембовский» набор.
А я уже заметил, что «контрактники» при хорошей организации воюют лучше, расчетливей, хладнокровней «срочников». Это и понятно: взрослые мужики, жизни со всех сторон понюхали, не дергаются, головы не теряют, не «геройствуют» почем зря. С ними беда в «мирной жизни» — на Ханкале, в гарнизонах. Скука, казармы, рутина — одна радость, бутылка. Хотя теперь, от всеобщей безработицы, среди контрактников все меньше «синяков» — тех, кто в армию из подворотни или ЛТП попал, а все больше крепких мужиков. Отцов семейств. Работяг. Только нет теперь работы, заводы позакрывались. Колхозы разорились. А дети растут, дома ветшают. Вот и едут от этой безысходности люди сюда. Деньги войной зарабатывать. Страшно. Горько.
…А мне, как ни странно, лучше. Ко мне хороший солдат приходит. Исполнительный, умный, стойкий. Тяжело, конечно, перед тридцатилетними мужиками себя командиром поставить. Это не вчерашних школьников муштровать. Зато уж если в тебя поверили, тогда за тобой в огонь и воду. Со всем ко мне идут. У одного жена в больницу слегла, второй на прапорщика хочет учиться, третий просится в механики-водители…
В общем, тридцатитрехлетний капитан для них «царь, Бог и воинский начальник».
Знаешь, Рыжик, странное это чувство — командовать «контрактниками». Словно очутился где-то на Отечественной войне или и того раньше — при царе, когда по двадцать пять лет служили. Мой «посыльный-ординарец-телохранитель» и просто «батя» Антон Семеныч. Тракторист из-под Красноярска. Тридцати восьми лет. Под два метра ростом, косая сажень в плечах. Седой, как лунь. Трое детей дома, жена. А меня называет только по отчеству, опекает точно, как батя.
Вернешься в ночь-полночь с постов или с засады — печка жаром пышет, чай на ней только-только закипел, каша на сковороде, словно сказал кто-то: во столько-то приду. В ведь никто не скажет.
После боевых проснешься, а вся форма уже на солнце или над печкой досушивается. И ведь сколько с ним боролся, ругал, запрещал. Неудобно ведь… А он все одно…
…Не убереглись мы. Потеряли хорошего солдата. Три месяца без потерь. И вот — на тебе!
В густом орешнике дозор почти в упор выкатил на «чехов» — чеченцев. Тех человек двадцать. Наших — пятеро. Бой в горном лесу — страшная штука. Все в упор, все на расстоянии броска гранаты, глаза в глаза.
Здесь главное, кто быстрее, кто раньше среагирует, раньше стрелять начнет.
«Чехи» нас тут явно не ждали. Растерялись. А наши со всех стволов по ним. Настрогали «чехов», как дров. Потом мы пятнадцать трупов насчитали. Да только уж слишком неравным был бой. «Чехи» быстро сообразили, что наших мало и стали обходить, брать в кольцо.
Пришлось отходить. Пулеметный расчет прикрывал отход. Тут их и достал гранатометчик. Юра погиб на месте. Принял в себя большую часть осколков. Валеру контузило взрывом, но он товарища не бросил, начал вытаскивать. Здесь и его достал снайпер: в грудь навылет… Когда мы отогнали «чехов», он уже без сознания был. Бредил.
Господи, сделай так, чтобы он остался живой! Сохрани жизнь солдата русского!
…Чем дольше я здесь, тем все дальше и дальше уходит от меня то, что называлось мирной жизнью. Я уже и не помню, как жил до Чечни. То есть, конечно, помню, но все это мне кажется уже не реальном, не из моей жизни. А в мире только и есть, что эти горы, эти леса, дожди и долгие-долгие походы. Бои, ночевки, засады, рейды.
Иногда ночью, когда я смотрю на звезды, мне все время бросается в глаза одна и та же звезда. Багрово-белая, яркая, жестокая.
Иногда мне кажется, она словно высматривает меня ищет. В эти минуты нестерпимо хочется спрятаться, затаиться. Исчезнуть из-под ее кровавого, ищущего взгляда.
