Валериан Якубовский - Дезертир
— Слушай, служивый, — смягчился дед. — Что тебе все-таки от меня нужно? Толком говори. Не тяни резину.
— Перевези за реку, — пояснил Шилов, сдерживая гнев.
— Так бы и сказал. Вот пройдет гроза — утром и перевезу.
— Не утром — сейчас. Сию минуту. Немедленно!
— Что так спешно? Не казармы горят.
Шилов опустил винтовку. Загнанный вопросом старика в тупик, он не мог дать убедительного ответа.
— Гражданским не положено знать. Военная тайна, — сказал он, но сказал не то, что следовало сказать, а первое, что попалось ему на язык.
— Ах, военная тайна? — усмехнулся Евсей и после паузы, показавшейся Шилову вечностью, задумчиво проговорил: — Вот что, служивый. Забирай лодку поезжай с богом, а я утром уеду на катерах. Да смотри, чтоб завтра тебя твои военные неводом в реке не вылавливали.
— Как? Один? Да я править не умею! — с притворством заскулил Шилов, хотя вырос на той же реке и до войны входил в число призеров на районных соревнованиях по гребле.
— Тогда жди рассвета.
— Не могу!
— Почему не можешь?
— Не могу — и вся недолга.
Старый Евсей ахнул от внезапной догадки. Частые удары, выбиваемые сердцем, как телеграфным ключом, оформились в слова. Слова соединялись в фразы: " Берегись! Перед тобой — дезертир. Он будет заметать следы твоей бородой!"
Дед Евсей медлил, чтобы выиграть время, в надежде, не появится ли кто третий между ними. Но Шилов его торопил. Наконец старик прервал рой наседавших на него тревожных дум и наотрез сказал:
— На меня не рассчитывай. Не поеду.
Но было уже поздно. Шилов спешил, так как до рассвета оставалось не более полутора часов:
— Довольно трепать языком! Поедешь.
— В такую-то ночь? И не подумаю. Лодчонка-то у меня, того-с, душегубка. Одного еле держит.
— Выдержит!
— А тебе почем знать?
— А тебе? — торжествующе спросил Шилов. — Ты ездил вдвоем?
— Не ездил…
Дед понял, что допустил огрех.
— Так поедешь!
— Не поеду!
— Поедешь, черт возьми! — Шилов схватил Евсея за грудь, выволок из сторожки и потащил к реке.
— Эх, ты, фашист проклятый! — упирался дед. — Был и у меня сын-летчик. Погиб на фронте. Не тебе чета, бандитское рыло! Драпаешь, небось?
Но Шилов его не слушал. Дождь усиливался. Молния, как сказочный олень, золотыми рогами боднула шпиль собора и осветила стоявшую на приколе лодку. Шилов направился к лодке. Тучи мчались низко над землей. Бурные потоки, пенясь и шумя, стремительно неслись к реке, размывая песчаную косу.
Шилов сорвал с прикола лодку, вылил, опрокинув набок, воду, высвободил весла, указал старику на корму и сам оттолкнулся от берега.
Верховой ветер вынес их на фарватер. Лодка ныряла, как щепка, плохо повинуясь гребцам. И вот, когда она взбиралась на гребень крутой волны, Шилов опустил весла. Лодку понесло вниз.
— Ты что, служивый, очумел? — крикнул Евсей, стараясь поставить лодку носом к набегающей волне. — Перевернет!
Шилов, улучив удобный момент, схватил весло и, пока старик налегал на руль, вглядываясь в волны, размахнулся, ударил Евсея по голове, и тот с пробитым черепом опрокинулся в реку. Упругие волны навсегда скрыли мертвое тело старика.
Лодка по-иному заиграла в сильных руках гребца. Шилов утопил винтовку, выбросил за борт пробитую насквозь дождем шинель и направил лодку к левому берегу реки.
Пристав к обсохшим плотам, он снял сапоги, сорвал с головы пилотку, пристроил ее к острию приколоченной к перекладине доски, перевернул душегубку и с силой толкнул ее к фарватеру.
Оглядываясь и скользя босыми ногами по глинистым оползневым породам, размытым дождем, он стал подниматься на берег. Дождь ослабевал.
Стараясь обойти главный корпус училища. Шилов снова спустился к реке, как вдруг услышал наверху шаги и, спрятавшись за гнилым топляком, замер. Разводящие комендантского взвода меняли часовых. Когда они хлопнули дверью караульного помещения, Шилов вымыл ноги, обмотал их сырыми портянками, натянул сапоги и, никем не замеченный, побрел по отмели вдоль берега. Минуя овраги, он обогнул город с запада и на рассвете вышел к Красавинскому тракту.
Этот день для Шилова стал первым днем его подпольных "хождений", а "муки", которых он еще не испытал и не имел о них ясного представления, — впереди…
Когда солнце поднялось над лесом и по низам расстилался белый туман, обещая ведренную погоду, Шилов забрался в еловую чащобу, подальше от волока, и, почувствовав себя в безопасности, свалился на мокрый мох-волосник, чтобы перевести дух и снова пуститься в дорогу. Лежа на спине и тяжело дыша, он все еще не мог опомниться от ночных ужасов. Мысли, одна мрачнее другой, разносили его голову.
Уже через три часа после трагедии на реке какой-то утробный голос нашептывал ему, что произошла непоправимая ошибка. Ведь он убил человека. Хуже — изменил Родине, осквернил бегством память миллионов погибших и опозорил на веки вечные свое имя, став дезертиром. И все потому, что дрожал за свою шкуру, которая, кроме матери, никому не нужна. " Как же я раньше не додул? — с болезненным озлоблением спрашивал себя Шилов и не находил ответа. — Сколько перестрадал! Бредил побегами. Таился от людей… Ждал этого денька, что красного яичка. Верил в удачу. Надеялся, что все будет любо-дорого… И вдруг… Что же это я? Выходит, все мои потуги — псу под хвост, — и как бы он ни казнил себя за грубые просчеты, малодушие и трусость, легче не становилось. Еще при встрече с Евсеем он мог вернуться на огневые. Теперь явка с повинной заказана навсегда, потому что он — убийца. Это страшное, потрясающее душу обвинение окончательно сломило Шилова. Он понял, что катится в пропасть и нет такой силы, которая остановила бы его падение. Повернувшись на живот. Шилов уткнулся лицом в сырой мох и, глотая слезы, в бешенстве зарыдал. — Что й над собой сделал? Ведь люди приходят с фронта — не все гибнут… И приходят героями… А я? — частые всхлипы судорожно корчили его тело. Плечи заходили ходуном. И так не один час… наконец Шилов встал, смахнул рукавом сырость с подпухшего от слез лица и начал примирять себя со своим дурацким положением: — Ладно… Поздно махать кулаками. Может, что и придумаем. Не я первый, не я последний. Будут и без меня дезертиры".
Насчет будущего Шилов, конечно, прав. Пока существуют войны, дезертирство останется черным пятном на совести человечества. Это — истина. Однако на Воровского,52[1] думают иначе. "Дезертирство, — утверждают дамочки, протирающие юбки за письменными столами, — явление, не типичное для нашего времени, и писать о Шиловых нет смысла". Но позвольте! А войны типичны? Разве не было Великой Отечественной? Была. Так почему же дезертирство не типично, если оно неотделимо от войн?
К тому же это самое уродливое среди всех человеческих пороков явление наиболее живуче, потому что держится на страхе перед смертью. Порождение кровавых войн, оно глубокими корнями уходит в древность. Прошло все эпохи и переметнулось в наш век. Разумеется, советский строй лишил его социальной основы, и дезертирство не может быть массовым, как в революции, когда старые армии разбегаются и создаются новые, но личные побуждения — в силе. Дезертирство поражает духовно обнищавших людей, у которых чувство долга теряется, когда рвутся снаряды, и человек бежит. Таков и Шилов… Но дезертирство не вечно. Будущее избавит общество от этого зла. Дезертирство исчезнет вместе с войнами. Это тоже истина. Так что писать о Шиловых, помимо смысла, есть и настоятельная необходимость. Сладкое чтиво претит читателю. Хочется иногда отведать и горькой правды. Тем более, что Шилов не выдуман. Он взят из жизни и только с тем же именем и несколько измененной фамилией перенесен из газетной рубрики " Ну и ну!" на страницы романа.
***
Утром, когда в рабочей столовой завода имени нацфлота утвердился терпкий запах распаренных соленых грибов и подпорченной прошлогодней брусники, Сережа Меньшенин, ученик токаря механического цеха, отказался от завтрака и пришел на смену ранее обыкновенного.
— Ты что, парень, петухам спать не даешь? — спросила его вахтерша Авдотья Никандровна Хабарова, когда он заглянул в окошко проходной будки.
Сережа не любил шуток и всякий раз, когда над ним подтрунивали, отвечал грубостью. К удивлению вахтерши, ожидавшей, что он начнет с ней собачиться, Сережа промолчал и, достав пропуск, предъявил Авдотье.
— Ладно. Можешь не показывать, — отмахнулась вахтерша. — Раньше-то не мог прийти?
Ранний приход Сережи на работу Авдотья принимала за излишнее усердие в благодарность за то, что его перевели в лучший цех завода и приставили к опытному токарю. Сережа быстро выдернул из окошка руку, зло поглядел на вахтершу, которая, как ему показалось, издевалась над ним. Положив пропуск в наружный карман замасленной курточки, он как-то странно замигал глазами и, чтобы не заплакать, поспешил уйти.
