Александр Проханов - Пепел
Отсечению подлежал огромный и целостный мир, в котором он родился и который его питал и вскармливал. Отсечению подлежал милый и добрый дом, где они жили с мамой и бабушкой. Отсечению подлежала профессия, сулившая процветание. Отсечению подлежали друзья, споры и беседы с которыми питали его ум, наделяли идеями и смыслами. Отсечению подлежала девушка, которую он считал невестой и которая была готова стать ему женой. Эти отсечения казались безумством, выглядели, как слепое насилие, несли в себе одно разрушение. Но под сердцем крутилась спираль, переливалась огненная лунка, звучал таинственный, едва различимый зов из иной жизни.
На луне, среди белого ртутного блеска проступали чуть видные голубоватые пятна. Тени кратеров и лунных морей, и одно из пятен, ограниченное темной каймой, отмечало лунную четверть, которую должна была поглотить колокольня. Суздальцев видел неумолимое движенье луны, которая перемещалась едва заметными толчками, приближая роковую отметку к черному шатру колокольни. Это приближение рождало в нем муку, бессилие, безнадежность. Он не мог остановить небесное тело, не обладал волшебным словом, которое в древности останавливало течение солнца, и космос замирал, парализованный могучим внушением. Луна утопала в каменной колокольне, и с каждым тихим толчком, с каждым биением сердца, с каждым ударом зрачков уменьшалась надежда на одоление роковой гравитации, которая затягивала его в свою угрюмую толщу.
Луны в синем небе становилось все меньше и меньше. Теперь она напоминала блюдо, у которого откололи край. До голубого пятна оставался тонкий блестящий просвет.
Суздальцев чувствовал, как за его душу борются две невидимые силы, сражаются два небесных существа. Вырывают его друг у друга, и одолевает та, что связана с темной материей, угрюмой судьбой, несвободой. А та, что плескала прозрачными голубыми крылами, уступает, отдает его тьме, не в силах сражаться.
Воронка под сердцем кружилась, сжималась, завиток спирали становился все меньше. Малый вихрь ослабевал, готовый окаменеть, превратиться в отпечаток на камне. Чтобы всю остальную жизнь являться во снах, как умерщвленная, неродившаяся галактика. И когда лунная четверть погрузилась в шатер, и тень от неведомой лунной горы коснулась шатра, его зрачки последним непомерным усилием вонзились в исчезающий малый прогал, и ему показалось, что он кричит на пустынной московской улице. Всей своей страстью, всей отпущенной ему волей рванулся прочь от шатра. Вырвался из остывающей магмы. Одолел притяжение угрюмого магнита. И вдруг воронка в его душе распахнулась, и он кинулся в нее, как кидается ныряльщик, проскальзывая в сверкании и блеске, выныривая в другую жизнь и судьбу. Каменная тьма удалялась, была бессильна его поглотить. А он свободный, сбросив бремя, был вершителем своей судьбы, был творцом грядущего, ему предстоящего чуда. Его жизнь преломилась, как преломляется луч в стакане воды. Москва с дорогими друзьями, любимые мама и бабушка, невеста с ее печальным лицом, полковник разведки с огненным на лице отпечатком — все это отлетало назад в луче.
Луч, который подхватил его, преломившись и изменив направление, был чист, невесом, драгоценен. И там, где он преломлялся, горела чистая радуга.
Легкий, свободный, счастливый, он уходил от колокольни, за которой скрылась луна. Шатер колокольни был окружен голубым дивным пламенем, словно на колокольню поднялся звонарь с серебряным нимбом.
Через несколько дней его снова вызвал к себе полковник, которому проректор уступил свой кабинет. Полковник был невысокий, аккуратный, слегка отчужденный. Одна половина лица хранила следы мужской красоты и силы, словно была выточена искусным резцом. Другая была изуродована бугристым розово-фиолетовым шрамом, который спускался на шею и исчезал за воротом рубахи. Шрам снова появлялся из-под манжеты на руке, весь из застывших пузырей и перепонок. И Суздальцеву казалось, что ожог распространяется по всему его телу вплоть до ног, словно человека положили боком на огромную сковородку и жарили в кипящем масле.
— Вы обдумали мое предложение, Петр Андреевич? — спросил полковник, подчеркнуто называя его по имени-отчеству, что исключало всякую фамильярность. Над головой полковника висел портрет Хрущева в раме, выкрашенной бронзовой краской. Портрет был сильно отретуширован, казался глазированным, словно Хрущев был сделан из целлулоида.
— Я не могу принять ваше предложение, — ответил Суздальцев, испытывая легкость, почти веселость, ибо был свободен, был в иной жизни, хотя полковник не мог об этом догадываться.
— Что вас удерживает? Вам неприятна мысль о воинской службе? Вы пацифист?
— Просто я выбрал другую судьбу.
Полковник внимательно посмотрел в его молодые веселые глаза, видимо, угадывая в нем то состояние веселья и бесстрашной настойчивости, какая свойственна безрассудно свободному человеку.
— Человек бежит по льдине в одну сторону, а льдину сносит в другую. Ему кажется, что он самостоятелен и свободен в своем беге, но он связан с льдиной и подчиняется ее движению. Чем бы вы ни занимались, живя в стране, вы не можете быть свободны от страны. Вы будете двигаться туда, куда движется страна.
Суздальцев ожидал, что его будут принуждать, угрожать, уговаривать. Но полковник, казалось, звал его туда, откуда пришел сам. И там, откуда он явился, людей опускали в шипящее масло, водили по ним паяльной лампой или прикладывали всем телом к раскаленной броне.
— Чем же вы хотите заняться? Я прочитал ваш диплом. Ваши суждения о персидской поэзии, о религиозной одухотворенности Шахнаме, об иносказательных притчах Бабурнаме заслуживают высокой оценки. Чем же вы хотите заняться?
Суздальцев испытал к полковнику доверие и сострадание, к тому неизвестному опыту, который превратил его лицо в поверхность застывшего метеорита. Не понимая, почему признается незнакомому человеку в сокровенных и неясных мечтаниях, он сказал:
— Мне хочется оставить Москву, поселиться в глуши и написать роман.
— О чем, если не секрет, роман?
Суздальцев смутился, пожалел о своем признании:
— Еще не знаю. О русском страннике, который отправился за три моря в неизвестную страну, в Индию или Иран. О его волшебных скитаниях, о восточных царях, пирах и охотах. О лазурных мечетях, где он слушает неведомые русским молитвы. О восточных красавицах, которые его очаровывают. Точно не знаю, о чем.
— Вы правы, русского человека всегда увлекал Восток, словно это его забытая родина. Шел с войсками покорять Бухару, а на самом деле шел возвращать себе родину. Это остро чувствовал Николай Гумилев. Вы не найдете в библиотеке его стихов, но там есть такие строки: «Поля неведомой земли, и гибель роты несчастливой, и Уч-Кудук, и Киндерли, и русский флаг над белой Хивой».
— Я не знаю этих стихов, — сказал Суздальцев, удивляясь тихой и загадочной музыке, которая зазвучала в голосе полковника. Той таинственной зелени и синеве, которые появились в его серых стальных глазах, будто в них переливами заиграли изразцы Шах Изинда и плеснула лазурь Самарканда.
— Мне кажется, вы меня понимаете, — произнес Суздальцев.
— У нашей империи две головы; она смотрит и на Восток, и на Запад. Весь нынешний век империя смотрела на Запад, отражала нашествия, захватывала европейские столицы. Но этот период закончен. Начинается эра Востока. В грядущие десятилетия нас ожидают грандиозные перемены на Востоке. Там копятся конфликты, вызревают войны, грядут исламские революции. Через десять-пятнадцать лет предстоит большая война на Востоке, и нам нужны люди, которые окажутся на будущих театрах военных действий и помогут нам выиграть грядущую схватку.
— Вы говорите о разведчиках? Разве у вас есть недостаток в разведчиках, работающих на Востоке?
— Генеральный штаб Российской империи имел на Востоке блестящих разведчиков. Чего стоит один Грибоедов. Под видом дервишей и купцов, дипломатов и путешественников русские проникали в самых глухие районы Ирана и Афганистана. Они составляли карты, брали пробы грунтов, отыскивали водопои для кавалерии, богатые фуражом и продовольствием селения. Они собирали коллекции минералов, открывая месторождения золота и лазурита. Собрали гербарии, пополняя списки целебных и ядовитых трав. Они описывали этнографию, обычаи, религиозные обряды и игры — и все это перешло по наследству к советским разведчикам. Меня учил человек, который в лохмотьях дервиша прошел пешком Афганистан от Герата до Кандагара, от Джелалабада до Кундуза. Он составил карту танковых проходов, брал пробы гранита на склонах гор, чтобы камень не крошился под давлением гусениц. К сожалению, эта школа разведки во многом утеряна. После расстрела Берии по разведке был нанесен сокрушительный удар, и туда пришли дилетанты. Сейчас мы не готовы к большой войне на Востоке. Мы стараемся наверстать упущенное и ищем среди талантливых студентов-восточников будущие кадры разведки.
