Виталий Шевченко - Константиновский равелин
Только мысль, что там вместо него остался замполит Баранов, немного успокаивала капитана 3 ранга.
— Да, обстановочка усложняется! — продолжал капитан-лейтенант. — Жаль, сегодня ухожу на лодке. Вернусь дня через три.
Он козырнул и поспешно направился в город. Евсеев посмотрел на ручные часы и нахмурился. Конечно, налет в какой-то мере снимал с него вину за опоздание, но все же нужно было торопиться. Почти без надежды он поднял руку навстречу несущейся автомашине. Проскрипев тормозами, полуторка резко остановилась.
— Подбросьте ;:й КП! — просяще произнес Евсеев. Шофер молча кивнул на кузов и, едва дождавшись, пока он перенес ногу за борт, бешено рванул с места. Тарахтя и подпрыгивая на выщербленных бомбежками мостовых, машина неистово понеслась по городу. Шофер-лихач, привыкший водить свое детище в самые жестокие налеты, не жалел ни себя, ни пассажиров. Спрыгнув возле КП на ходу (шофер слегка притормозил), Евсеев благодарно кивнул ему на прощание и поспешил к открытой двери надстройки, чуть заметно возвышавшейся над землей. Войдя в нее и спустившись по лестницам, он очутился в небольшом коридоре с тусклыми лампочками аварийного освещения. Здесь у него проверили документы и только после этого ввели в комнатку, в которой за столом сидел уже немолодой, с гладко выбритой головой, капитан 2 ранга.
— Я Евсеев... — начал командир ОХРа, но капитан 2 ранга остановил его жестом:
— Знаю! Командующий вас уже ждет. Посидите минутку, я сейчас доложу!
И он скрылся за дверью, давая Евсееву собраться с мыслями.
Эта минута тишины н спокойствия была сейчас ему просто необходима!
Он вспомнил все, о чем говорили в городе еше перед началом немецкого штурма. По отдельным обрывочным сведениям он знал, что враги скопили под Севастополем огромные силы.
Теперь они нависли над осажденными черноморцами холодными, смертельными тоннами боевой стали, отлитой в танки, пушки и многопудовые снаряды и бомбы.
При этом севастопольские защитники были отрезаны от всего мира и тоненькая водная артерия, питающая севастопольским фронт продовольствием, боезапасом и горючим, не могла покрыть безмерные потребности осажденных черноморцев и была очень и очень уязвима с воздуха.
В первые дни штурма, несмотря на подавляющее превосходство. немцы продвигались не больше, чем на пол-километра з сутки, а на отдельных участках фронта и вовсе стояли на месте. Все это было ему известно. Евсеев не знал другого.
Убедившись в бесплодности атак широким фронтом, немцы поспешили изменить тактику. Теперь они «прогрызали» линию фронта, для чего на узкий ее участок бросались самолеты, артиллерия, танки, — все сплошным валом, и уже потом по выжженной и обуглившейся полосе земли стремительно продвигалась вперед пехота.
Фронт был рассечен. В образовавшиеся бреши текли и текли несметные немецкие части. Попытки отрезанных друг от друга группировок соединиться подавлялись жестоким. ураганным артиллерийским огнем. Наши дивизии были обескровлены. В полках оставалось по 200—300 человек. Измотанные, утомленные, отчаявшиеся люди все так же отважно бросались еще в контратаки, но судьба их была уже предрешена. Все это было только вопросом времени. Нацеленные всей своей мощыо на землю Северной стороны, немецкие армады были теперь неудержимы, и раньше других это стало ясно командующему Севастопольским оборонительным районом.
Но можно было еще укрепиться на южном берегу бухты, если вовремя эвакуировать тылы 95-й дивизии и задержать, хотя бы па немного, немцев па Северной стороне. Для этого существовал только один выход...
Массивная дверь открылась, и Евсеева пригласили в кабинет. *
Первое, что ему бросилось в глаза, это был сам командующий, невысокий, худой, с почерневшим от бессонницы лицом. Потом он увидел еще насколько человек — все известные в Севастополе люди, бесстрашные руководители обороны. Они сидели вокруг усыпанного папиросным пеплом стола и тяжело повернули головы к Евсееву. Очевидно, совещание шло уже давно — воздух в комнате был настоян на табачном дыме. Командующий
держал в руке длинную указку и от этого казался еще меньше ростом.
— Садитесь, товарищ Евсеев! — предупредил он попытку капитана 3 ранга представиться. — Сейчас речь пойдет именно о вас!
Евсеев быстро достал блокнот и карандаш, с подчеркнутым вниманием приготовился слушать. Командующий устало махнул на это рукой, с чуть заметной горькой усмешкой произнес:
— Писать вам ничего не придется! Все, что я скажу, не потребует особых заметок для памяти!
Сидящие за столом закивали головами — стало ясно, что здесь уже обо всем договорились.
— Ваша задача будет заключаться в следующем, — неторопливо продолжал командующий, повернувшись к большой настенной карте. — в случае оставления нашими частями Северной стороны приказываю гарнизону равелина держаться до последнего бойца, чтобы в какой-то мере сковать действия противника и тем самым позволить нашим отступающим частям укрепиться на южном берегу бухты. С такой же задачей будут оставлены еще два заслона — в Михайловском равелине и у Инженерной пристани. Но вам — указка командующего нацелилась в грудь Евсеева, — вам придется труднее всех! Остальные заслоны будут играть больше демонстрационный характер — им не продержаться более суток! А части на этом берегу должны успеть закрепиться! Успеть, чего бы это нам ни стоило! Только в этом случае мы еще сможем удерживать севастопольскую землю. Об этом вам не следует забывать ни на секунду!
Командующий, будто припоминая, потер ладонью лоб п медленно, с расстановкой произнес:
— Вот, пожалуй, и все... Будут у вас вопросы?
Их было у Евсеева множество, но он чувствовал, что спрашивать не стоит. На добрую половину из них командующий не смог бы ответить, другая половина казалась Евсееву просто мелкой, чтобы отнимать время у человека, на плечах которого лежал слишком большой груз. И, кроме того, уже ничего нельзя было изменить. События развивались с железной неумолимостью, и уже не люди руководили ими, а они вовлекали людей в свой стремительный и беспощадный поток. Нужно было применяться к ним, чтобы устоять, не быть сбитым с ног.
Для Евсеева сейчас это значило держаться до последнего бойца! Что будет уготовано другим, он не знал, да и не хотел об этом думать. Каждый, где бы он ни оказался, должен будет выполнить свой дат г. Это было совершенно очевидным и обязательным и для безусого паренька, в скопах на передовой, и для вот этих больших командиров за столом. Но почему так недоверчиво смотрят на него их утомленные, обведенные синевой глаза? И вдруг Евсеев понимает, что его дат гое молчание расценивается как колебание, как трусость, и поспешно, слишком поспешно и слишком лихо для такой обстановки, произносит, прищелкнув каблуками:
— Все ясно, товарищ адмирал! Разрешите идти?
Очевидно, это произвело не слишком благоприятное
впечатление и. может быть, даже чем-то похоже на мальчишество. Несколько генералов совершенно не скрывают иронической усмешки, скривившей их губы. Конечно, незачем было проявлять эту театральную бодрость. Вот н командующий смотрит на него молча и изучающе из-под недоуменно приподнятых бровей, и. краснея до ушей, точно школьник, Евсеев повторяет, но теперь уже тихо и твердо:
— Разрешите идти, товарищ адмирал?
Вместо ответа командующий протянул руку, н по тому, какой она была жесткой и негнущейся, Евсеев почувствовал, что это — прощание, прощание навсегда.
Странное чувство овладело нм, когда он покинул командный пункт. Он шел по развороченным мостовым, мимо разбитых зданий, у которых, как на декорации в театре, сохранилось только по одной стене; шел сквозь накаленный воздух и едкую гарь пожаров и видел все это как бы со стороны, словно на полотне экрана. И затянутое маревом, покрасневшее солнце, и грохот бомбежек, п сверкающая синь летнего моря — все это было там, в другом мире, к которому он уже почти нс принадлежал. У каждого на войне есть надежда — вернуться с патя боя живым. Он был лишен и ее. Но даже это нс могло вывести его сейчас из состояния, граничащего с апатией по отношению ко всему, что в настоящий момент нс касалось двух вещей — Севастополя и немецкой армии. По тому, что в такой напряженный момент был все же отозван с передовой и собран у командующего весь генералитет, по суровым и решительным лицам
генералов, лаже по каким-то неуловимым штрихам, привнесшим в тревожную обстановку Севастополя элементы зловешиости, Евсеев впервые по-настоящему ощутил, что судьба города висит на волоске. И перед этой большой бедой он совершенно забыл о себе и о том, что должен будет умереть, выполняя последний приказ.
«Нет! Что угодно, только не это! Не дадим! Не позволим!» — горячо повторял он. сжимая кулаки и все тверже и тверже ступая по пересохшей звенящей земле.
