Кэти Гольке - Спасая Амели
– Отец, ни один здравомыслящий человек не поедет сейчас в Германию. Американцы бегут оттуда.
– Уверяю тебя – я в здравом уме и твердой памяти. – Профессор остановился и, что было ему совершенно несвойственно, погладил дочь по щеке. – Ты достойна самой лучшей судьбы. – Он поправил идеально накрахмаленные манжеты. – И запомни, Рейчел: следует говорить «герр Гитлер». Немцы не прощают непочтительности.
– Да, отец, но мы с тобой… мы же должны понимать…
Профессор уже пересек комнату, жестом приказал, чтобы подали пальто.
– Джеффрис, поторопи водителя. Нельзя опаздывать на самолет. Рейчел, где твои вещи?
Девушка неторопливо сложила салфетку, пытаясь унять негодование… только на время этой поездки… «Пока я не заставлю тебя понять, что это моя последняя поездка во Франкфурт… в Германию… и что наши отношения коренным образом изменятся… как только мы вернемся в Нью-Йорк».
* * *Через два дня Рейчел уже натягивала белые летние перчатки, как будто стремясь установить некий барьер между собой и немецким городом, который когда-то был ей хорошо знаком. Прошло пять лет с тех пор, как она в последний раз ездила по широким и чистым проспектам Франкфурта. Средневековые остроконечные башни и живописная геометрическая кирпичная кладка ничуть не изменились. Но ветвистые липы, которые возвышались вдоль главной улицы и были основным ее украшением, срубили, а их место заняли стальные столбы с шестиметровыми алыми флагами, на которых была изображена черная свастика в белом кругу. «Эбонитовые пауки подохнут от зависти».
– Не стоит раздражаться. Это ненадолго. Скоро обследование закончится. Ты пропустила предыдущий сеанс, поэтому не ропщи из-за того, что этот продлится чуть дольше. – Отец, чьи волосы, казалось, редели с каждой минутой, рассеянно улыбнулся, облизал губы. – Наш поезд в семь, – пробормотал он, выглядывая в окно. – Не будем задерживаться.
Рейчел старалась унять дрожь в пальцах, положив руки на колени. Демонстративные попытки отца подбодрить ее утешения не принесли. Зачем она согласилась на это ненавистное, каждые два года повторяющееся обследование у докторов, которое она терпеть не может? Зачем вообще согласилась приехать в Германию? Нет ответа.
Ан нет… ответ есть. Рейчел громко вздохнула, взглянула на сидящего рядом изможденного, погруженного с собственные мысли мужчину – своего отца. Потому что он на этом настоял, потому что никогда раньше до этой поездки они так не ссорились, потому что он умолял ее, потом шантажировал и в конце концов просто приказал. Потому что, будучи приемной дочерью, другого отца она не знала. И потому что ее мама любила этого человека – по крайней мере, любила того, кем он был раньше… когда еще была жива. И во многом потому, что новый начальник Рейчел согласился отсрочить дату ее выхода на работу до двадцатого сентября.
Девушка откинулась в уютную прохладу роскошного кожаного сиденья, с трудом переводя дух. Рейчел решила, что на прощание подарит отцу свое время и будет принимать его таким, какой он есть, хотя дело всей его жизни уже вызывало у нее не просто вопросы, а мучительные сомнения.
От попыток излечить туберкулез, болезнь, убившую его жену, профессор свернул в другую сторону. Общественное неприятие его любимых исследований в области евгеники все росло, приобретало уродливые формы благодаря праведному гневу дотошных журналистов, возомнивших себя крестоносцами как дома, так и за границей. Рейчел с радостью отошла бы в сторону, когда ее отцу пришлось несладко.
Возможно, мир, который они с отцом заключили, поможет Рейчел смягчить сообщение о том, что ей предложили работу в «Кемпбелл-плейхаусе» – для начала скромную должность «девочки на побегушках». Однако, если ей удастся себя проявить, ее уже в ноябре могут перевести в Лос-Анджелес – еще один шаг к участию в радиопостановках. Такие новости не на шутку встревожат отца. Он презирал радиопостановки даже больше, чем ненавидел ее участие в театральном университетском кружке, где они ставили современные пьесы, – профессор считал, что преподаватели и «сверстники-актеришки» оказывают дурное влияние на мышление его дочери. Рейчел обо всем расскажет отцу, как только они вернутся в Нью-Йорк. Самой ей казалось, что этот момент еще долго не настанет.
Сперва нужно было пережить медосмотр во Франкфурте и торжественный прием в Берлине – в честь ее отца и немецких ученых, совершивших прорыв в евгенике. Прием, на котором будут присутствовать Герхард и ее подруга детства Кристина. Рейчел отмахнулась от этих мыслей, словно от мухи, которая села ей на щеку. Что подразумевала Кристина под словами: «Герхард и все, о чем невозможно написать»? Что она «ужасно боится» за свою дочь, Амели? Подруга написала Рейчел впервые за пять лет.
Рейчел не спеша закинула ногу на ногу. «Наверное, Кристина устала разыгрывать из себя милую немецкую домохозяйку. Так ей и надо за то, что предала меня!» Рейчел прикусила губу. Подобные мысли были слишком грубыми даже для такой прямолинейной особы, как она.
Черные «мерседесы» пролетели вдоль размеренно текущего Майна и наконец плавно въехали на мощеную подъездную аллею Института наследственной биологии и расовой гигиены, раскинувшегося на берегу. Дверцу распахнул водитель – в черных сапогах, с квадратной челюстью – сама немецкая деловитость в форме СС.
Рейчел глубоко вздохнула. Опираясь на предложенную руку, она вышла из машины.
* * *Лия Гартман вцепилась в руку мужа, пока ждала в длинном стерильном коридоре. Какое счастье, что Фридриху на три дня дали увольнительную! Она и представить не могла, как поехала бы на поезде в одиночку, особенно когда внутри у нее все сжималось от страха – все сильнее с каждым городом, мимо которого они проезжали.
Сколько Лия себя помнила, каждые два года она ездила в Институт. Деньги на обследование и требование явиться присылали из самого Института, но она не понимала, кому и зачем это нужно. Знала одно: все это имеет какое-то отношение к ее маме, которая умерла во время родов в этом Институте.
В детстве поездки сюда воспринимались Лией как длинное волнующее приключение. Даже надменные, самоуверенные врачи и их пренебрежительное отношение не могли затмить радость от волшебной поездки так далеко от Обераммергау[1]. Став подростком, Лия начала стесняться докторов, которые ее обследовали, язвительные медсестры вселяли в нее ужас – поэтому она боялась противиться и не выполнять их требований. В шестнадцать Лия храбро заявила в письме, что больше не желает приезжать в Институт, что со здоровьем у нее все в полном порядке и в дальнейших обследованиях она не видит смысла. Уже на следующей неделе у дома ее бабушки завизжали тормоза присланной из Института машины. Несмотря на протесты старушки, водитель сунул ей под нос некий договор, который бабушка якобы подписала, когда ей передавали опеку над Лией, а потом увез девочку-подростка во Франкфурт… одну. Ее на целых две недели поселили в белой, выложенной плиткой палате, в замкнутом пространстве стерильного Института. Каждый час девочку будили медсестры, ежедневно обследовали врачи – тщательно и во всевозможных местах. Больше Лия противиться не решалась.
Она заерзала на стуле. Фридрих улыбнулся жене, сжал ее руку, желая подбодрить. Лия глубоко вздохнула и откинулась назад.
Теперь, когда она вышла замуж – почти восемнадцать месяцев назад – невзирая на страх перед регулярным обследованием, Лия все же надеялась, что врачи скажут ей, почему она не может забеременеть. Не было никаких видимых причин. Они с Фридрихом хотели ребенка… много детей… Очень хотели. Лия закрыла глаза и в очередной раз молча взмолилась о милосердии Господнем, о том, чтобы Он открыл ее лоно.
Муж приобнял ее, стал поглаживать по спине, пытаясь снять напряжение. У него были сильные загрубевшие руки резчика по дереву – большие и чувствительные к нюансам древесины, еще более чувствительные к ее потребностям, эмоциям, к каждому вздоху. Как же она любила своего мужа! Как скучала по нему, когда его призвали в Первую Горную дивизию – и не важно, что солдатские бараки располагались по обе стороны от их родного Обераммергау. Как она боялась, что его отправят на одну из «операций» фюрера, чтобы завоевать больше жилого пространства для Volk – народа Германии. Как боялась, что Фридрих может ее разлюбить.
Открылись двери смотровой.
– Доктор Менгеле!
Лия сразу узнала его, несмотря на то что не видела два года. Сама она ни за что не выбрала бы этого врача, хотя и не могла объяснить почему. Осмотры, вне зависимости от того, кто их проводил, проходили одинаково. Неприязнь к врачу – ее личное ощущение, а разве ей бесчисленное количество раз не говорили не доверять собственным ощущениям? На них полагаться нельзя, они вводят в заблуждение. Нельзя доверять ни чувствам, ни себе самой.
