Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер
Вопросик-то с подлянкой. Что ни скажешь — все не так, а откажешься от своих слов — сержант Герхайм еще больше навешает.
Сержант Герхайм резко бьет локтем прямо в солнечное сплетение.
— Вот же гниденыш, — произносит он и ставит точку кулаком. Стою по стойке «смирно», пятки вместе, равнение на середину, глотаю стоны, пытаюсь унять дрожь.
— Ты, гондон, меня от тебя тошнит, язычник хренов. Или ты сейчас же во всеуслышанье заявишь, что исполнен любви к Деве Марии, или я из тебя кишки вытопчу.
Лицо сержанта Герхайма — в дюйме от моего левого уха.
— Равнение на середину! — Брызгает слюной в щеку. — Ты ведь любишь Деву Марию, рядовой Джокер, так ведь? Отвечать!
— Сэр, никак нет, сэр!
Жду продолжения. Я знаю, что сейчас он прикажет пройти в гальюн. Рекрутов на воспитание он в душевую водит. Почти каждый день кто-нибудь из рекрутов марширует в гальюн с сержантом Герхаймом и случайно там поскальзывается — палуба в душевой-то мокрая. Рекруты вот так случайно поскальзываются столько раз, что когда выходят оттуда, то выглядят так, будто по ним автокран поездил.
Он за моей спиной. Слышу его дыхание.
— Что ты сказал, рядовой?
— Сэр, рядовой сказал «никак нет, сэр!»! Сэр!
Мясистая красная рожа сержанта Герхайма плавает передо мной как кобра, зачарованная звуками музыки. Его глава буравят мои, они соблазняют меня на ответный взгляд, бросают вызов, чтобы я на какую-то долю дюйма повел глазами.
— Узрел ты свет? Ослепительный свет? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрел ли ты?
— Сэр, ай-ай[15], сэр!
— Кто твой командир отделения, гондон?
— Сэр, командир отделения рядового — рядовой Хеймер, сэр!
— Хеймер, на середину!
Хеймер несется по центральному проходу и замирает по стойке «смирно» перед сержантом Герхаймом.
— Ай-ай, сэр!
— Хеймер, ты разжалован. Рядовой Джокер произведен в командиры отделения.
Хеймер сразу и не знает, что ответить.
— Ай-ай, сэр!
— Пшел отсюда.
Хеймер выполняет «кругом», проносится обратно по отсеку, возвращается в строй, становясь у своей шконки, замирает по стойке «смирно».
Я говорю:
— Сэр, рядовой просит разрешения обратиться к инструктору!
— Говори.
— Сэр, рядовой не хочет быть командиром отделения, сэр!
Комендор-сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Сдвигает «Медвежонка Смоуки» на лысый затылок. Вздыхает:
— А командовать никто не хочет, гнида, но кто-то ведь должен. Парень ты башковитый, рисковый — потому и быть тебе командиром. Морская пехота — это тебе не пехтурный сброд. Морпехи погибают — для того мы здесь и есть, но корпус морской пехоты будет жить вечно, ибо любой морпех — командир, когда придет нужда — даже если он всего лишь рядовой.
Сержант Герхайм поворачивается к Леонарду:
— Рядовой Пайл, теперь рядовой Джокер — твой сосед по шконке. Рядовой Джокер — очень умный пацан. Он тебя всему научит. Ссать будешь ходить по его инструкциям.
Я говорю:
— Сэр, рядовой хотел бы остаться с прежним соседом, рядовым Ковбоем, сэр!
Мы с Ковбоем подружились, потому что когда ты далеко от дома и напуган до усрачки, то ищешь друзей, где только можно, и пытаешься найти их как можно больше, и выбирать особо некогда. Ковбой — единственный рекрут, который смеется надо всеми моими приколами. У него есть чувство юмора — неоценимое качество в таком месте, как здесь, но когда надо, относится к делу серьезно — надежный парень.
Сержант Герхайм вздыхает.
— Ты что, страстью голубою воспылал к Ковбою? Палку ему лижешь?
— Сэр, никак нет, сэр!
— Образцовый ответ. Тогда приказываю: рядовому Джокеру спать на одной шконке с рядовым Пайлом. Рядовой Джокер глуп и невежествен, но у него есть стержень, и этого достаточно.
Сержант Герхайм шествует к своим чертогам — каморке в конце отсека отделения.
— Так, девчонки, приготовиться… По шконкам!
Запрыгиваем на шконки и замираем.
— Песню запевай!
Мы поем:
Монтесумские чертоги,
Триполийцев берега
Помнят нас, где мы как боги
Смерть несли своим врагам.
Моряки и пехотинцы,
Заглянув на небеса,
Там увидят — мы на страже,
Божья гордость и краса.[16]
— Так, быдло, приготовиться… Спать!
* * *Обучение продолжается.
Я учу Леонарда всему, что умею сам — от шнуровки черных боевых ботинок до сборки и разборки самозарядной винтовки М14.
Я учу Леонарда тому, что морские пехотинцы не шлепают, что абы как они не ходят. Морпехи бегают, передвигаются беглым шагом. Или, когда дистанция велика, морские пехотинцы топают, одна нога за другой, шаг за шагом, столько времени, сколько потребуется. Морпехи — трудолюбивые ребята. Это только говнюки пытаются увиливать от работы, одни засранцы халявы ищут. Морские пехотинцы содержат себя в чистоте, они не какие-то там вонючки. Я учу Леонарда, что винтовка его должна стать ему так же дорога, как жизнь сама. Я учу его, что от крови трава растет лучше.
«Это ружье, типа — страшная железяка, в натуре». Неловкие пальцы Леонарда собирают винтовку.
Моя собственная винтовка вызывает у меня отвращение — сам вид ее, и даже трогать ее противно. Когда я беру ее в руки, то чувствую, какая она холодная и тяжелая. «А ты думай, что это просто инструмент, Леонард. Типа как топор на ферме».
Леонард расплывается в улыбке. «Ага. Верно, Джокер». Поднимает глаза на меня. «Я так рад, Джокер, что ты мне помогаешь. Ты мой друг. Я знаю, что я тормоз. Я всегда был таким. Мне никогда никто не помогал…»
Отвожу глаза в сторону. «Это уж твоя личная беда». И усердно разглядываю свою винтовку.
* * *Сержант Герхайм продолжает вести осадные действия в отношении рядового Леонарда Пратта. Каждый вечер он прописывает Леонарду дополнительные отжимания, орет на него громче, чем на остальных, придумывает для его мамочки все более живописные определения.
Но про остальных он тем временем тоже не забывает. И нам достается. И достается нам за проколы Леонарда. Из-за него нам приходится маршировать, бегать, ходить гусиным шагом и ползать.
* * *Играем в войну среди болот. Рядом с местом «бойни у ручья Риббон-крик»[17], где шесть рекрутов утонули в 1956 году во время ночного марша, предпринятого в дисциплинарных целях, сержант Герхайм приказывает мне забраться на иву. Я снайпер. Я должен перестрелять весь взвод. Я повисаю на суке дерева. Если смогу засечь рекрута и назвать его по имени — он убит.
Взвод идет в атаку. Я ору «Хеймер!», и сраженный Хеймер падает на землю.
Взвод рассыпается. Шарю глазами по кустам.
В тени мелькает зеленый призрак. Я успеваю разглядеть лицо. Открываю рот. Сук трещит. Лечу вниз…
Шлепаюсь о песчаную палубу. Поднимаю глаза.
Надо мной стоит Ковбой. «Бах, бах, ты убит», — говорит Ковбой. И ржет.
Надо мною нависает сержант Герхайм. Я пытаюсь что-то объяснять про треснувший сук.
— А ты не можешь говорить, снайпер. Ты убит. Рядовой Ковбой только что жизни тебя лишил.
Сержант Герхайм производит Ковбоя в командиры отделения.
* * *Где-то на шестой неделе сержант Герхайм приказывает нам бегать по кругу по кубрику отделения, взявшись левой рукой за член, а в правой держа оружие. При этом мы должны распевать: «Вот — винтовка, вот — елда. Остальное — ерунда». И другое: «Мне девчонка ни к чему, М14 возьму».
Сержант Герхайм приказывает каждому из нас дать своей винтовке имя.
— Другой письки тебе отныне не видать. Прошли денечки суходрочки, когда ты пальчиками трахал старую добрую подругу Мэри Джейн Гнилопиську[18] через розовые трусишки. Отныне ты женат на ней, на этой винтовке из дерева и металла, и я приказываю хранить супруге верность!
Передвигаясь бегом, мы распеваем:
Если мой
Друган не врет —
В эскимосских
Письках лед
.
Перед хавкой сержант Герхайм рассказывает нам, что во время Первой мировой войны Блэк Джек Першинг[19] сказал: «Самое смертоносное оружие в мире — солдат морской пехоты со своей винтовкой». В бою в лесу Белло[20] морская пехота проявила такую свирепость, что немецкие пехотинцы прозвали морпехов «Teufel-Hunden» — «адские псы».
Сержант Герхайм объясняет нам, как это важно — понять, что если мы ходим выжить в бою, то должны выработать в себе инстинкт убийцы. Винтовка — всего лишь инструмент, а убивает закаленное сердце.
Наша воля к убийству должна быть собрана в кулак, так же как внутри винтовки давление в пятьдесят тысяч фунтов на квадратный дюйм собирается воедино и выбрасывает кусок свинца. Если мы не будем чистить свои винтовки как следует, то энергия, высвобождающаяся при взрыве пороха, будет направлена не туда куда надо, и винтовка разлетится на куски. И если наши инстинкты убийцы не будут столь же чисты и надежны — мы проявим нерешительность в момент истины. Мы не сможем убить врага. И станем мертвыми морпехами. И тогда мы окажемся по уши в дерьме, ибо морским пехотинцам запрещено умирать без разрешения, поскольку мы — государственное имущество.
