Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Помирились? — спросил Сенька равнодушным голосом, вытаскивая дымящийся кочан и перекидывая его в ладонях.
— Да мы и не ругались. Хомутов не так уже и плохой мужик, даром что рябой.
— Рябой! — обиделся Сенька. — Вот я тоже рябой. При чем тут рябой?
— Ну, какой ты рябой, — успокоил его Мишка. — У Хомутова на морде черти фасоль молотили, а у тебя, — Мишка приблизил к себе широкое обветренное лицо Сеньки и начал внимательно его разглядывать, — вот тут оспина, вот тут возле глаза, да она и незаметная, вот эту, рядом с ухом, тоже не видать. Разве вот три оспины на носу…
— Да и не оспины то, — вырываясь, сказал Сенька, — то меня жареный петух спросонья клюнул… Кажись, поспела?
Сенька, посапывая, отвязал котелок и, придерживая донышко подолом рубахи, начал сливать воду. Костер зашипел, вверх поднялись пар и зола. Мишка отвернулся.
— Глаза запорошишь. Чуток осторожней надо.
Сенька, вывалив кукурузу на редюжку, достал соль, посыпал ею початки и поровну поделил между всеми. Ребята грызли кукурузу, высасывали початки.
— Сегодня мое, а завтра каждый свое, — шутил Сенька.
На степь ложились прохладные тени. Из-за Кубани, снимаясь с гор, поползли ленивые облака. Отчетливей становились звуки.
Табун угадывался по ржанью кобылиц, по ритмическому лязгу кандальных пут, которыми были закованы беспокойные молодые жеребчики.
Изредка поскрипывали запоздавшие мажары, идущие к станице по Армавирскому тракту, наискось перерезавшему крутизну Бирючьей балки, густо заросшей молодняком и кустарником. Стык юртов Жилейской и Камалинской станиц недобро славился грабежами и убийствами. Переждав, пока подводы проедут пологий южный склон, разбойники нападали у крутого подъема. Только с войной почти прекратились грабежи, по степи усилили конную патрульную службу, за своими ворами следили, чужих людей проверяли, а подозрительных подолгу выясняли, держа в дубовом каземате при станичном правлении.
Детей пугало, но и привлекало прошлое, и, сгрудившись возле Мишки и Сеньки, они один за одним наперебой рассказывали страшные истории о том, что по-человечьи орут полунощные совы, а зачастую слышатся крики людей, убитых когда-то в балке, что будто видели соседние таборы всадника, скачущего по степи в безлунные ночи на быстром, как ветер, коне…
Наслышались дети от старших, приукрашивали достойными небылицами, и в эту безликую южную ночь балка пугала. Им было не по себе, и все же они были горды своей храбростью, позволившей им безбоязненно здесь расположиться.
Где-то внизу играла Кубань. Она билась об обрывистое правобережье, шумно плескалась, обмывая кипучей струей свислые корневища давно умерших лесов и ослизлые прутья лозы.
— Тсс, ребята, — предупредил Сенька, — тише, чуете? — Все напряженно слушали. — Чуете, волки Ханский брод переплывают, чуете — воют?
Ребятишки-малолетки скучились возле своих старших приятелей, Сеньки и Мишки, признанных вожаков ночного.
— Чуем, Сеня. Хвостами шелестят.
— А может, и хвостами, — невозмутимо согласился Сенька, — хвост у волка заместо руля, а глазами водит, чтобы на карч не напороться, ушами строчит, чтоб сома почуять, боится волк сома…
— Неужели сома боится? — недоумевали ребята.
Рассказчик фантазировал:
— А что сом? Вы сома голой рукой не щупайте. Сом все одно что кит. Оба усатые, вроде вот Федькиного батьки — атамана. Из сома киты вырастают.
— Киты?! — удивился Федька Велигура, немного обиженный сравнением отца с морскими тварями. — Почему ж я в Кубани китов чего-сь не запримечал.
Сеньку не так-то легко сразить.
— Пусти сома в море, ну и кит. Что я сам, что ли, придумал, мне матрос Филипп говорил. Поэтому самому волк сома пужается. Сому, если в полном возрасте, раз плюнуть — хвостом баркас перешибить, або человека поперек перекусить, зубы-то у него — во. — Сенька растопырил грязную, загрубевшую пятерню. — Глаз у этой рыбины наметанный не хуже, чем у деда Меркула. Что сом, что крокодила — одна животная, может, только сом еще посурьезней. Недаром в Кубани дамочки из города боятся купаться…
Восьмилетний паренек с оттопыренными ушами гордо шепнул:
— А мы вот не боимся.
— Мы для сома — мальва, а вот дамочки — красноперки.
Миша знал, что приятель наполовину врал, но он не перебивал: уж слишком заманчивой вырисовывалась безобидная рыба. Какой толк в известных ему сомятах, широкопузых обитателях заводей нижних протоков, в тех сомятах, которых так легко приманивать на зеленого лягушонка, насаженного на крючок, самолично сработанный из булавки. Миша лежал на войлоке, вглядывался в темноту низко опущенного неба. Он думал об огромных, большеголовых сомах, похожих на фонтанных китов, изображаемых в школьных книгах.
В лесу на той стороне протяжно завыл волк, замолчал, но звук несся по реке и множился.
— Волчиха, — установил Миша, приподнимаясь на локтях, — к лошадям не подберутся?
— Переплывут Кубань, по балке, да по кустам… — ответил Сенька.
Кусты очень близки, ребята жмутся, хотя намеренно не высказывают боязни.
— Позадерут коней, отцы замордуют, — забеспокоился Федька Велигура.
— Огонь надо, — предложил Миша, — волк огня боится.
— Костер разжечь? — обрадованно спросил Федька.
Все согласны. Возле них большая куча хвороста. Его собирали в южном лесу, грузили на повозки и доставляли к табору сами мальчишки. Вместе с дубняком и чернокленом попадались ломкие палки шиповника, руки исколоты и поцарапаны, но все готово для костра. Миша собрал осыпавшуюся листву, прикрыл полой бешметика, чиркнул спичку. Ветер задул ее. Снова стало темно. Пропало рябоватое лицо Сеньки.
— Дай сюда, я распалю, — потребовал он, — так весь коробок зазря перечиркаешь.
— Не перечиркаю.
Миша прикусил чуть отвисшую губу, нажал спичку и сразу ощутил тепло на ладони. Листья вспыхнули, закоробились, темные корешки накалились, покраснели. Сенька помогал приятелю и, стараясь не загасить огня, клал крест-накрест сухие ветви. Языки пламени прорезывали густую темь. Мальчишки присели в круг, молчаливые и сосредоточенные. Теперь ветер помогал огню, валежник постреливал, искры поднимались, опускались, блестя в траве, точно быстро меркнущие светляки. Ребятишки сидели плотно, и каждый ощущал товарищескую спаянность, близость локтя, колена, то чувство, которое потом им, молодым казакам принесет ребристый металл стремени. Они сидели в бешметах, рубашках, подставив теплу босые ноги. Миша прислушался к шорохам близкого оврага, к неуемному ропоту реки, и разговор о стаях хищников отнюдь не казался досужей выдумкой друга. Миша локтем толкнул Сеньку.
— Волков бы попугать.
— Пошли, — решительно согласился Сенька, — задерут лошаков, прогонит меня Лука.
Сенька из семьи бедных казаков, отец его ушел на фронт, матери мальчишка лишился перед войной. Отец был вынужден отдать его в батраки, или, по-станичному, в работники, в богатое хозяйство Батуриных. Мальчик пригнал в ночное чужих лошадей.
Из костра вытащены горячие головни. Они едко дымят.
— Вперед, — скомандовал Миша.
За ним наперегонки — юные пастушата, размахивая огненными палками, и за каждым из них несся белесый след дыма.
Яр с краю отвесен, а дальше густая, заросшая падь, привлекающая зверье с левобережных лесов. Ребята запыхавшись добирались к обрыву и по Сенькиному условному свисту разом начали тереть палки одна о другую. Туда, в кажущуюся такой страшной бездну, посыпались верткие искры.
Если и забрели волки в Бирючью балку, они, безусловно, были бы напуганы зрелищем, так несвойственным прикубанским ночам. Ребята возвращались с гордым сознанием победы над хищниками. Теперь уже неповадно будет забираться никому на эту сторону, населенную столь храбрыми людьми. Присели у огня, подкинули хворосту. Табун, очевидно, успел уйти далеко. Прекратилось полязгивание железа и пофыркивание. — Может, бирюки подбираются, — предположил кто-то.
— Мы ж их напугали, — возразил Федька Велигура.
Он расположился у мажары и, поставив между ног кувшин, осторожно развязывал его, приготовившись поужинать домашним кисляком.
Миша поднялся, прислушался. Острый его слух привык различать самые отдаленные степные звуки. Он умел понимать шуршание ящериц, осторожное шелестенье змеи, пощелкивание суслика или резвую перебежку зайца. Вот сейчас в уши врывается Кубань, но этот шум водоворотной струи не в состоянии отвлечь внимание. Миша привык к реке, как житель морей привыкает к извечному плеску прибоя, и никогда, даже восприятию тонкой музыки, не помешает привычный ропот волн. Мальчик чутьем степняка уловил направление, по которому повели самцы послушный косяк. Табун слишком стремительно двигался к запольным землям — в потраву.
