Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.
Зоська со вздохом повернулась к нему лицом и взяла его за большую пуговицу на кожушке.
— Антон, ты понимаешь... Кому жить не хочется! Я совсем и не жила еще. Но что же ты предлагаешь? Идти к фашистам? Что же это такое? Это же хуже смерти. Тут надо потерять всякую совесть. Они же чума двадцатого века. Против них поднялся весь мир. С ними жить невозможно, они же звери.
— Ну, это смотря для кого звери. Если с ними по-хорошему...
— Ты смеешься: по-хорошему? Они вон перебили столько и тех, кто к ним по-плохому, и тех, кто по-хорошему, и тех, кто никак. Люди для них — скот на убой, а не люди.
— Ну ладно! — сказал он нетерпеливо. — Я разве говорю, что они золото? Но у нас нет выбора. Что же нам делать? Они — сволочи, но они побеждают. И мы вынуждены с этим считаться.
— Во-первых, еще не победили. И победят ли, это еще неизвестно. Даже если взяли Сталинград и если возьмут Москву. Есть еще Урал. Сибирь...
— Что в той Сибири...
— Мы — люди. И мы никогда их не примем, даже если они и победят. Ты говоришь: нет выбора. Выбор есть: или мы, или они. Вот в чем наш выбор.
— Да-а, — сказал он, помолчав. — Здорово, однако, тебя напропагандировали.
— Пропаганда тут ни при чем. Я сама это знаю. Потому что глаза имею и уши. Поэтому давай не будем. Давай забудем этот дикий наш разговор.
— Разговор можно забыть, — упавшим голосом сказал Антон. — Да от этого легче не будет. Надо делать что-то.
Он был разочарован и опасался, что все испортил, пойдя вот так, напрямик. Кажется, надо было иначе, тоньше и с подходом. А он в лоб ляпнул свое предложение. Теперь вот получай. Теперь он и не знал, с какой стороны к ней подступиться. Кажется, все свои козыри он уже выложил в этой игре и ни на шаг не придвинулся к цели.
Антону надоело топтаться на мокром снегу у ворот, и он, отойдя подальше, нашел подходящий камень, подкатил его ближе к выходу и сел, прислонившись к стене. В трех шагах от него с подавленным видом стояла Зоська. Было очевидно, что отношения между ними обретали новый характер и следовало немедленно что-то предпринять, чтобы еще спасти их и заодно себя тоже. Но Антон, кажется, зашел в тупик и просто не знал, что можно было предпринять, чем подействовать на эту строптивую упрямицу.
— Зось! — сказал он после длительной паузы. — Я думал, что ты меня действительно любишь.
— В том-то все и дело, — быстренько обернулась она. — Иначе был бы другой разговор.
— Это какой же?
— Простой. Разве бы я смогла с тобой так разговаривать?
— Как?
— Так терпеливо. Переубеждать тебя.
— Меня, знаешь, переубеждать не надо.
— Нет, надо, Антон, — сказала она, опускаясь перед ним на корточки. — Это у тебя блажь. Минутная слабость. Это убитые на тебя так подействовали. На меня, знаешь, тоже... подействовали. Может, в обратном смысле.
— В каком же?
— А, знаешь, самой жить расхотелось.
— Вот это и видно!
— Нет, ничего тебе не видно, Антон. Знаешь, иди-ка ты назад в отряд. В случае чего, я подтвержу, что ты был со мной. Скажу, что я попросила тебя проводить...
— Чудачка! — невесело усмехнулся Антон. — Ты сначала вернись после всех твоих заданий.
— Постараюсь, — сказам она.
— Постараешься! Этого мало. Суметь надо. А ты такая умелая...
— Да, я не очень умелая, сознаюсь. Но...
— Вот. И не агитируй меня. Я в отряд не вернусь, — жестко сказал Антон. — С меня хватит. Я воевал честно все восемь месяцев. Но — буде! И тебя не пущу.
— Ты шутишь? — сказала она странно похолодевшим голосом.
— Нисколько!
Антон вскочил с камня, выглянул из ворот. В нем явились решимость и твердость. Только они могли помочь ему сладить со своей судьбой и с этой упрямой девчонкой. Пусть вопреки ее воле. Но он знал, что с девчонками всегда обращаются вопреки их воле и те потом не обижаются. Некоторые даже благодарны всю жизнь. Надо лишь действовать решительнее, меньше слушая их неразумный лепет и причитания.
11Остаток этого ветреного зимнего дня они проторчали на стуже за притолокой широких ворот, не сводя глаз с поля и дороги. Но в поле везде было пусто, а на дороге лишь один раз проехали сани с двумя мужиками, и больше никто не показывался. Зоська, немного всплакнув, чувствовала себя совершенно убитой, соседство мертвых подрывников, которых они не могли даже захоронить, подействовало на нее удручающе. Но больше всего ее заставил страдать Антон. В том, что он задумал злую нелепость, у нее не было никакого сомнения, но она не находила способа, как отвратить его от этой нелепости. Все ее доводы он тут же отвергал с легкостью, руководствуясь собственной, в общем, неплохо отработанной логикой, за которой было естественное для человека желание выжить. Но каким образом?
Зоська тоже очень хотела выжить, но тот способ спасения, который усиленно навязывал ей Антон, она принять не могла. Он же упрямо не соглашался ни на какие ее уговоры и не внимал никаким ее увещеваниям.
И стало так, что за время, когда они, то и дело опасливо возвышая голоса, спорили и когда подолгу угрюмо молчали за своей притолокой, Зоська почувствовала, как в ее главах начала убывать человеческая ценность Антона. Порой он вызывал в ней жалость обидным неразумением простых, как снег, истин, а порой и презрение своим явно сквозившим расчетом. Боясь окончательно поддаться этому недоброму к нему чувству, Зоська сдерживала себя, ей начинало казаться, что в основе конфликта между ними лежит не его намерение, а какое-то недоразумение, что стоит ему что-то объяснить, как он станет прежним. И она, все пытаясь растолковать ему его заблуждения и не в состоянии сладить с его упорством, думала: какой же он в самом деле? Такой, каким ей показался вначале — сильный, участливый, все умеющий партизанский парень или напуганный за свою жизнь шкурник, который вознамерился и ее склонить к шкурничеству? Правда, пока он не сделал ей ничего плохого и вел себя, как обычно, только говорил не совсем обычные для нее слова. Но от этих слов ей становилось страшно.
Так что же ей делать, что делать?
Было, однако, очевидно, что, кроме как сидеть тут в ожидании ночи, пока ничего сделать нельзя, и они то молчали, то вполголоса спорили, то зябко топтались за притолокой, стуча зубами на промозглом сквозном ветру. Но вот день подошел к вечеру, в поле стало заметно темнеть, дорога, ведущая на далекий большак, лежала пустая, и Антон глубже надвинул на голову шапку.
— Так, ладно, — сказал он в ответ на какие-то свои мысли. — Пошли!
Зоська сильно озябла и едва сдерживала дрожь в настылом теле, все в ней рвалось из этой проклятой оборы, чтобы на ходу подвигаться, пробежать, согреться. Но она не сразу вышла из ворот, что-то в ней воспротивилось этому, ноги вдруг потеряли легкость и она робко ступила на мокрый осевший снег. Ее прежнее расположение к Антону катастрофически убывало по мере того, как убывал этот день, и к вечеру его осталось немного. Ей уж не хотелось идти за ним, в мыслях царило смятение, ноги стали словно чужие, в пору было поворачивать назад, за Неман, в отряд.
Но она попыталась отогнать плохие предчувствия, сказав себе, что рано еще отступаться от этого человека, оставляя его в нелепейшем заблуждении; надо еще попытаться переубедить его, не дать сделать последний опрометчивый шаг, за которым — гибель. Все-таки он был неплохой партизан и симпатичный парень, этот Антон Голубин, решившийся на такое отчасти и из-за нее тоже. И она схватилась за последнее, еще доступное ей средство.
— Антон! Постой...
Он быстро шагал по насыщенному влагой снегу, направляясь вдоль кустарника поодаль от дороги, и нехотя остановился возле кольев ограды. Весь его угрюмый, взъерошенный вид говорил: ну, что тебе еще надо? Зоська подбежала ближе, чтобы в сгустившихся сумерках лучше видеть его лицо, и не узнала его: таким оно стало чужим и недобрым.
— Антон, ты подумай... Я, знаешь, даю слово... Я никому не скажу. А ты иди назад. Хочешь, я напишу Шевчуку... Карандашик у тебя найдется?
— Что ты напишешь? — холодно спросил он, стоя к ней боком.
— Ну, что я тебя уговорила проводить меня. Чтобы тебя там за самоволку...
— Тоже мне скажешь!.. — пренебрежительно буркнул он и, как всегда, споро зашагал вдоль кустарника.
«Что же мне делать? Что делать? — едва не со слезами в который раз спрашивала себя Зоська. — Неужели он уйдет? И куда? Ведь его же немцы повесят. Как он не понимает этого?»
Еще подсознательно, но все определеннее она чувствовала, что идти с ним дальше нельзя, что так она просто завалит задание, подведет под петлю людей, себя и, вполне вероятно, — маму. Что Антон в таком его состоянии — словно бы пьяный или хуже пьяного, что он может натворить такого, чего сам не ожидает. Но он, как и вчера, казалось, нимало не беспокоясь, уверенно шагал по снежной целине к недалекому уже Скиделю. Заволоченное облаками небо быстро темнело, снег внизу лежал белой нетронутой целиной, дул свежий западный ветер, принесший промозглую ростепель и за день превративший свежевыпавший снег в хлюпкую кашу, в которой быстро промокли Зоськины ноги. Идти было трудно, ноги проваливались до самой земли, но она немного согрелась и пошла медленнее. Антон ушел далеко, однако она видела на снегу глубокие его шаги и не боялась отстать, а догонять его ей не хотелось. Она даже подумала, что, может, он так и уйдет один, оставив ее в ночи, и не испугалась этой своей мысли. Чем-то она даже понравилась ей, эта мысль.
![Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]](/uploads/posts/books/147491/147491.jpg)
