Вард Рейслинк - Ладан и слёзы
— Они причинили тебе боль? — спросил я с удивлением.
Вера кивнула.
— Тебя били?
— Нет… — сказала она.
— Тогда что же? Вера закрыла глаза.
— Они… о господи, я не могу тебе этого рассказать. Глупая девчонка! Почему она не может сказать мне, что с ней случилось! Я бросил на нее сердитый взгляд из-под опущенных ресниц.
— Не сердись на меня, Валдо… — прошептала она. — Я… я, право же, не могу тебе всего сказать, это что-то очень скверное и… греховное.
Я все не мог взять в толк, что такого они могли сделать, чего она не могла мне рассказать. Скверное и греховное, сказала она… Даже не представляю, что бы это могло быть.
— Это что же, смертный грех? — спросил я, вспомнив ту сцену на вилле дяди Андреаса.
— Да…
Но мне этого объяснения показалось недостаточно. Совсем я запутался с этими смертными грехами. Досаднее всего то, что никто толком не знает, что это такое, потому и добраться до истины невозможно.
Я не стал настаивать, раз Вера не хочет говорить. Но, поскольку она упомянула про смертный грех, я догадался, что и она к этому как-то причастна. Нет, она не лжет. Раз здесь замешан смертный грех, значит, дело серьезное и щекотливое. А коли так, незачем на нее злиться. Меня охватила нежность, захотелось как-то помочь Вере, облегчить ее страдания, снова увидеть ее здоровой. Я вынул из кармана носовой платок и, послюнив, стер грязь с ее лба.
Боли, видно, возобновились. Вера с душераздирающим стоном медленно поворачивала голову из стороны в сторону. Лицо — словно из белого, неглазурованного фарфора. Я испугался, что сейчас она умрет у меня на глазах. Раньше мне и в голову не приходило, что такое возможно. Ну а что, если все же это случится, что тогда? Я спрятал носовой платок и застыл подле нее, молчаливый и неподвижный, совершенно убитый. Я умирал от страха, я боялся даже взглянуть на нее, словно мой взгляд мог причинить ей новую боль. Если она умрет, пусть и я умру вместе с ней.
Наконец она стала понемногу успокаиваться. Открыв глаза, попыталась улыбнуться.
— Ты действительно не можешь подняться? — спросил я. — Нельзя же все время здесь лежать…
— Пойди позови кого-нибудь, — властно приказала она.
Я нерешительно поднялся. Бросив ей на прощанье беспомощный и растерянный взгляд и еще не зная, что предпринять, я вышел из лесу.
Дорогу перебежал как заяц. Ноги увязали в рыхлом песке, я то и дело спотыкался и один раз даже упал, но тут же вскочил на ноги. Смерть гналась за мной по пятам — не та ужасная смерть на войне, когда человек падает замертво — с разорванным ртом и залитым кровью лицом, — она была мне так хорошо знакома, а другая — подлая, предательская, с лицемерно улыбающимися глазами, та, что с молниеносной быстротой внезапно настигает беззащитного человека. Я ее видел только что, она притаилась в лесу, спряталась в гуще зеленых папоротниковых вееров и настороженно поджидает Веру! А теперь вот гонится и за мной, чтобы схватить меня, помешать позвать людей на помощь, ведь со взрослыми ей не справиться, они чуют ее издалека, все о ней знают и умеют ее обойти.
Не переводя дыхания, я добрался до асфальта, на котором солнце дрожало лужицами света. Я пропустил немецкий тыловой обоз. Огромные, доверху нагруженные грузовики с воем проносились мимо, обдавая меня волной прохлады. Я терпеливо ждал, пока они проедут, не было никакого желания звать на помощь этих негодяев в серо-зеленых мундирах. Я ненавидел их за то зло, что они причинили Вере, не хватало слов сказать, как я их ненавидел! И проклинал — не только за то, что они напали на нашу страну и были нашими врагами, начавшими эту ужасную войну (хотя что мне теперь эта война!), но больше всего за то, что они отняли у меня маму и папу, а потом, словно этого оказалось мало, растерзали Веру.
Наконец колонна скрылась из виду, и меня снова охватило мучительное беспокойство и нетерпение. Я напряженно всматривался в терявшуюся вдали серую ленту шоссе, которую изредка пересекали темные полосы — по-видимому, тени от деревьев.
Наконец вдалеке показалось какое-то странное сооружение, похожее на беседку. Беседка на колесах — возможно ли такое? Я о подобном еще никогда не слыхал. Впрочем, отсюда я ничего не мог как следует разглядеть, беседка была еще очень далеко и приближалась невероятно медленно.
Я ждал. Время тянулось бесконечно. И тогда я решил пойти навстречу. Расстояние между мной и странной повозкой уменьшалось, и наконец я увидел, что это просто-напросто фургон, который тащит старая, изнуренная кляча. Я остановился. Первое, что пришло мне в голову: это цыгане. Я слышал, как люди рассказывали, что они воры, похитители детей, отчаянные забияки, готовые, чуть что, пустить в ход ножи, и вообще бандиты, которые ни перед чем не остановятся.
Я хотел было повернуться и бежать, но было поздно: повозка уже поравнялась со мной и сидевший на козлах мужчина заметил меня. На нем была шафранового цвета рубашка с распахнутым воротом, а руки и шея — коричневые, прямо дубленые. Однако ни всей своей полной безмятежного покоя внешностью, ни коротко подстриженными волосами он не походил на цыгана. Может быть, это бродячие артисты, которые обычно дают представления на масленицу? И я решился.
— Менеер, — умоляюще воскликнул я, подняв руку. Кофейно-коричневые руки натянули вожжи, и лошадь остановилась. Прежде чем я успел выговорить хоть слово, мужчина слегка наклонился ко мне и кивнул в знак приглашения:
— Давай, малыш, подымайся сюда.
Он, видимо, подумал, что я хочу прокатиться, но я решительно затряс головой и сбивчиво объяснил, что случилось. Я рассказал ему, что в лесу лежит девочка — я указал рукой, — она очень больна и наверняка умрет, если никто ей не поможет. Я был возбужден, испуган и нетерпеливо, с безнадежной настойчивостью повторял одно и то же, боясь, что мужчина откажется:
— Ну, пожалуйста… Правда, пойдемте, пожалуйста…
Мужчина неторопливо расспросил, как Вера очутилась в лесу и что, собственно, с ней произошло. Я бессвязно рассказал о немцах на мотоциклах, которые взяли нас с собой, а потом напоили допьяна. Что они сделали с Верой, я объяснить не мог, потому что и сам толком не знал, да это оказалось и не нужно, мужчина и без того все понял. Его лицо напряглось, и сквозь стиснутые зубы он пробормотал ругательство, которое я услышал несколько дней назад вблизи лесного склона между Поперинге и Мененом: «Грязные свиньи». Он не кричал, он, сдерживая бешенство, прошипел его, скрипнув зубами.
Значит, и он тоже ненавидит немцев и, так же как я, возмущен тем, что натворили эти кровопийцы. Мужчина крикнул, просунув голову в фургон:
— Юл!
Оттуда показался пожилой человек в фланелевых брюках и тонкой фуфайке, какие носят палубные матросы на больших судах. Наверно, он и в самом деле служил когда-то на флоте — на руке у него был вытатуирован голубой якорь. А еще у него были смешные брови — нарисованные кисточкой рыжеватые полукружья, совсем как у клоуна.
Мужчина в желтой рубашке рассказал Юлу, о чем идет речь, повторил мой рассказ, только более отчетливо и внятно, а под конец сказал:
— Пойди с мальчиком, я вас здесь обожду.
— Пошли! — Юл быстро и ловко выпрыгнул из фургона с таким видом, точно радовался, что наконец-то и для него нашлось дело.
Он спросил, сможет ли девочка сама дойти до шоссе.
— Нет, менеер, не думаю, — ответил я.
Юл, обернувшись, крикнул сидевшему на козлах вознице:
— Слышь, она, видимо, не сможет идти сама. Придется ее везти.
— Может, и так, — ответил мужчина с коричневым, дубленым лицом. — Только нам это ни к чему. Не дай бог помрет по дороге, хлопот тогда не оберешься. Пусть она там пока полежит, а я попробую добыть машину. Юл хлопнул меня по плечу:
— Вперед, малыш! Как тебя звать?
— Валдо.
Он пренебрежительно фыркнул:
— Вот так имечко! У нас так жеребца звали. Старый он был. В один прекрасный день взял да и околел, прямо в оглоблях. Ну да твоей вины тут нет, что тебя так назвали. А как твою сестру зовут? Или это твоя подружка?
Он болтал без умолку, словно знал меня целую вечность. «Да замолчи ты, трещотка! — злился я. — Стрекочет как сорока».
Мы нашли Веру на том же месте, где я ее оставил. Она больше не стонала, лежала тихо-тихо с широко открытыми глазами.
Юл безмолвно склонился над ней. (Слава богу, хоть замолчал!) Сокрушенно покачав головой, он взял Верину руку и долго считал пульс. Потом с горечью бросил: «Мерзавцы». И, снова покачав головой, он забормотал какие-то слова, мне запомнились лишь: «звери», «бешеные собаки» и «садисты».
Наконец Юл выпрямился, почесал у себя за ухом, потом под мышкой, где темнел густой пучок волос, похожий на малярную кисть. Я смотрел на него, замерев от страха, и ждал, что он скажет. Я был уверен, что он скажет что-то ужасное, вроде: «Плохи ее дела!» — или: «Охо-хо!» Когда вот так, сквозь зубы, произносят «охо-хо», значит, дела и в самом деле плохи, значит, надежды мало и надо готовиться к самому худшему.
