Павел Федоров - Последний бой
Вернувшись к Днепру, обмыл ровные, белые при лунном свете клубни. Переложив куриное мясо в бумагу, наполнил консервную банку днепровской водой. Теперь у меня будет плотный завтрак: молодая картошка с курятиной. Я начинал жить по-хозяйски.
Местечко выбрал в молодом ельнике, вперемежку с сосняком, сухое и, как мне показалось ночью, первозданно глухое. При веселом, праздничном свете месяца наломал для утреннего костра мелких сучков, сложил их горочкой. Затем, как вчера, нарезал лапника и устроил в самой гуще молодых деревьев постель, положив в изголовье вещевой мешок, где хранились теперь запасы хлеба и драгоценная лепешка — подарок пастуха Дмитрия Сыроквашенского. Охваченный ощущением неукротимого, сладостного зова ко сну, мгновенно забылся.
18
Спал я чутко. И вдруг сквозь сон услышал:
— Какая-то добрая душа дровишек для костерчика приготовила... Устала я, ребята. Может, тут пока остановимся, сушнячок запалим?
Голос показался мне удивительно знакомым.
— Место уж очень неприглядное,— ответил кто-то другой.
Я открыл глаза и сквозь лапник увидел несколько пар запыленных сапог и в синей курточке Катю Рыбакову, присевшую на корточки возле моих заготовок для костра.
— Ну так как, ребята, пойдем дальше? — спросила она, поправляя горочку сучков.
— Поищем место получше,— ответил Севка. Приподнявшись на локте, я разглядел его куцый и тоже синего цвета жилет с оборванным сзади хлястиком, серый Сенькин ватник, его сивую башку с застрявшими в волосах сосновыми иглами, широкую, в черном пиджаке, спину Володьки, который, как я заметил еще в Смоленске, ходил за Катей Рыбаковой, как телок на веревочке...
— Дровишки приготовлены не для вас,— сказал я нарочито густым баском, да так неожиданно, что верзила Сенька шарахнулся в сторону и едва не сломал молодую сосенку. Севка с Володькой тоже малость испугались, и только Рыбакова сразу узнала мой голос, вскрикнула:
— Никифоров, родненький! Господи! — Сорвалась с места и бросилась ко мне с поцелуями.
— Вот так встреча! — протянул Володька.— Привет, командир!
Поздоровавшись, мы расселись вокруг моих дровишек, и начались расспросы, как да что, кто куда идет.
— После, как мы потеряли друг друга...— Володька запнулся и посмотрел на Катю. Рыбакова по привычке перекатывала полными, обветренными губами травинку. С досадой махнув рукой, сказала:
— Уж ладно...
— Чего там ладно? Вовсе не ладно...— Володька отвернулся.
Остальные помалкивали.
— Не будем вспоминать,— проговорил я строго.— Не надо...
Обращаясь к Володьке, спросил:
— Как я вижу, вы разбились на группы?
— Да. Вот мы идем вчетвером.
— А как другие, кто с кем пошел?
— Петров с Афоней повели свою группу...
— Матросики откололись в первую ночь,— вставила Рыбакова, внимательно и сочувственно глядя на меня серыми выразительными глазами.
— Ну и куда же вы путь свой держите?
— Все туда же, к Днепру,— неопределенно ответил Володька.
Я понял, что они идут наобум и никакого твердого плана действий у них нет. Оттого и настроение у всех было унылое, подавленное. Особенно хмурился Сенька, страшно боясь снова угодить в руки гестапо.
— Как же вы намерены переправляться? — допытывался я.
— Будем искать лодку, а может, и вплавь,— сообщил Володька и пожал плечами.
— Лодкой, вплавь... Ерунда все это! — словно очнувшись, вскипела Рыбакова.— Идем и сами не знаем куда. Жрать нечего. Вчера вечером съели последний хлеб. Не берегли, а лопали кому сколько влезет...
— Можно питаться картошкой,— заметил я, видя, в каком они находятся беспомощном положении.
— А где ее возьмешь? — отозвался Севка. Он был самый молодой из них, сильный и уравновешенный.
Я высыпал на травку двадцать чистеньких, ровненьких, одна к одной, картофелин.
— Никифоров, милый человек! Ты не представляешь, как я рада, что мы опять вместе. У тебя и картошка, и хлеб, а у нас...
— И даже еще кое-что найдется,— радовался я, что кончилось мое одиночество.
Я пока не стал посвящать их в свои планы и согласился с их предложением поменять местонахождение. Пятачок, где я приютился ночью и собрал дрова, был мелколесным, редким и далеко просматривался.
Мы передвинулись западнее и нашли густоватый молодой лесок с готовым для костра углублением. Севка с Семеном ушли за дровами. Володька стал точить бритву, Катя занялась моими ранами, приготовив свежий, совершенно новый бинт.
— Ну и видик у тебя,— осмотрев меня с головы до ног, проговорила она.
Я действительно был похож на клоуна пиджак из чертовой кожи, грязные стеганые брюки, ботинки сорок пятого размера.
Прислушиваясь к нашему разговору, Володька достал из своего сидора сверток и, подавая его мне, сказал:
— Можете надевать. Кавалерийские. Только в седловине распоролись по шву. Катя зашьет.
Брюки были из темно-синей диагонали с шикарными кожаными леями.
— Ты разве кавалерист? — спросил я.
— Нет. Пехота. Достались по случаю.
Что это за «случай», я не стал расспрашивать. Как говорят, дареному коню в зубы не смотрят... Примерил,— оказались в самый раз.
— Ваши штаны надо в костер бросить,— сказал Володька.
— Нельзя. Они еще пригодятся,— возразил я.
— Для чего? — спросила Катя.
— Вечером у меня свидание с теткой Солохой...
Я объяснил, что имею явку, но не упомянул Дмитрия Сыроквашенского.
— Ой, старший лейтенант, сам бог тебя нам послал! — Катя сдавила мою руку и уткнулась носом в плечо, размазывая слезинки на похудевшем миловидном лице.
— В брюках с леями появляться нельзя. Днем пофорсить можно, а вечером надену свои многострадальные...
— И то правда,— вздохнула Катя. Рыжеватые волосы ее искрились на утреннем солнце.— Не так все просто...
Да, не все было просто. Для того чтобы сварить обед в литровой консервной банке и накормить пять душ, требовалось время. Да и картошки нужно было подкопать. Володька отрядил на это дело Севку. Тот охотно согласился, но я возразил: нельзя, чтобы мужчина расхаживал среди белого дня по картофельному полю. Пришлось идти Кате. Она же и за водой ходила на Днепр несколько раз.
— Где-то надо добывать посуду,— сказал Володька.
— А почему же ты раньше не подумал? — кивнула на него Катя.— Никифоров подумал...
— Ну, так это же кавалерия...— вставил Семен.
— А тебе, пехота, надо еще сделать запас дров.
— Ничего, успеем,— ответил Семен.
Поев картошки с курятиной, он завалился спать. Его примеру последовали и Володька с Севкой. Мы бодрствовали вдвоем с Катей.
— Трудно мне с ними. Вечно торгуются, кому дрова собирать, лапник колючий ломать...
— У вас кто старший?
— Какой там старший! Все главные...
В обед по моей инициативе устроили совещание и единогласно избрали меня старшим. Прежде чем дать согласие, я поставил условие, что, как командир, буду требовать беспрекословного подчинения и твердой армейской дисциплины.
— Дисциплина так дисциплина,— буркнул Сенька. Порядок, какой я намерен был установить, ему явно не нравился.
— Подъем вместе с солнцем,— объявил я.
— А зачем тут нам такая казарма? — спросил он.
— Затем, чтобы приучить себя к армейскому порядку.
Вся команда промолчала. Я хорошо знал, что безделье утомительней любой самой тяжелой работы.
Катя наносила воды и устроила постирушку. Даже мои старые бинты прополоскала и высушила на солнце.
Вечером стали снаряжать меня в поход на свидание с теткой Солохой.
19
Еще с утра Володька хотел побрить мне бороду и щеки. Поначалу я согласился, но потом, вспомнив, что иду в деревню в качестве мастерового, бродячего сапожника, от бритья уклонился. Пиджак мой Катя забраковала, считая, что он длинный, широкий, и не по сезону... Стеганые брюки тоже.
— Лоснятся от засохшей крови,— сказала она и предложила Володьке отдать мне свои старые хлопчатобумажные брюки и кирзовые сапоги. Сенька передал мне свою телогрейку и фуражку стального цвета с твердым околышем, в какой, наверно, модничали охотнорядские приказчики.
Принарядился я в соответствии с разработанной мною легендой: что инвалид финской войны, житель Калуги, гостил у родственников и теперь ищу работу. Калугу я хорошо знал и человека такого имел на примете. К Днепру спускаться не стал, а двинулся прямо через поле в направлении Карыбщины, которая хорошо была видна из нашего лагеря.
Шел не без волнения. В сотый раз обдумывал свое положение и всякие могущие возникнуть неожиданности: как встречусь, например, с незнакомым лицом, а может, и со старостой, агентом вражеским? Раза два или три останавливался, всматривался в густые ветлы-раскоряки, где ютилась крайняя хата, присаживался, размышлял.
