Павел Кодочигов - Так и было
Весть о том, что Гришка Иванов перестал бояться хомута, в тот же день разнеслась по Валышево, и от него отстали.
Гришка перевернулся на спину, закинул руки за голову. На деревьях беззаботно щебетали птицы. Вокруг было тихо, но война не отпускала парня, мать и сестренки не выходили из головы. Удастся ли свидеться? И с ними все может случиться, и с ним — тоже. Появятся немцы на дороге, примут за партизана — и убьют. Это еще ладно, а если пытать начнут? Захочет летчик потренироваться в меткости, сбросит бомбу на стоящую внизу телегу или решит опробовать пулемет — тоже смерть. За каждым кустом смерть, а ехать надо.
Он запряг Мальчика и тронулся дальше. Перед Лутовинино пошли кусты, перелески, заросшие бурьяном поля. От деревни кто-то шел. Он обрадовался — можно узнать, есть ли в ней немцы, не лучше ли объехать Лутовинино стороной? Эге, узнаешь! Полицай! Повернуть обратно — начнет стрелять, поднимет тревогу...
Уже недалеко до него. Идет вразвалочку, винтовка за плечом, но глаз с повозки не сводит. Знакомый! Гришка догадывался об этом и раньше, но не хотел себе верить.
Полицай был настроен благодушно, даже улыбался:
— Куда едешь?
— В Тулеблю.
— Ха, что же это ты раньше всех убегаешь? Сегодня мы Лутовинино выкидывали. Ваш черед завтра.
— Сказали, что документы на коня надо справить, — соврал Гришка.
— А что везешь?
— Да сенишка вот прихватил коню, одежонку какую-то мать сунула, — заговорил Гришка и осекся, почувствовав, как пробиваются в голосе заискивающие нотки, и вспомнив, что так же говорил с кладовщиком в лагере, называя хлеб — хлебушком, а штаны — штанишками.
— И сала, поди, мать на дорогу дала? Не ври только — хуже будет.
— Нет у нас сала, — твердо сказал Гришка.
— А это мы сейчас проверим. Проверим, — приговаривал полицай, вытряхивая содержимое мешка на телегу. — Не соврал.
Они стояли друг против друга, разделенные телегой. На ней, стволом на Гришку, лежала винтовка. Он скосил глаза на деревню, равнодушно, как ему думалось, взглянул на оружие.
— Отойди от телеги. Еще. Вот там и стой, — приказал полицай.
Гришка стиснул за спиной руки, отвернулся. Небо по-прежнему было высоким и синим. Над деревней парил коршун.
— А что у тебя под сеном припрятано? — спросил полицай.
— Поищи, — сквозь зубы выдавил Гришка.
— Нашел дурачка! Сам поройся, да так, чтобы мне все видно было, — приказал полицай, прихватывая винтовку и отходя от телеги. — Ну! Шуруй давай!
На телеге ничего спрятано не было. Гришка развязал веревку, без опаски переворошил сено и взглянул на бдительного полицая — что еще придумаешь? Тот загнал патрон в патронник, усмехнулся:
— Торопишься? А ку-да-а? Мне с тобой, может, поговорить напоследок хочется. В мешке у тебя, как у каждого лодыря в кармане, блоха на аркане да вошь на цепи. Под сеном тоже пусто. Что мне с тобой делать прикажешь?
— А зачем тебе со мной что-то делать? — стараясь казаться спокойным, но помня с ударением сказанное «напоследок», спросил Гришка.
Не отвечая на этот вопрос, полицай задал другой:
— А хочешь, я тебя убью?
— За что? — поперхнулся Гришка, с тоской думая о том, что если бы не выгнала его мать, не было бы и этой встречи.
— Да просто так.
— Как же ты меня убьешь, если мы с тобой в одной школе учились? Помнишь, в Косино? В волейбол в одной команде играли! Помнишь? — последний довод показался Гришке особенно убедительным, но полицай пропустил его мимо ушей.
— Это когда было, а теперь наша власть! Вот застрелю тебя, и мне ничего не будет, и никто не узнает — двое нас на дороге.
«И ничего не будет, — повторил про себя Гришка, — даже если кто и третий появится. Тут он прав!»
— Испугался? Не хочешь умирать, большевистское отродье? Ладно, дарю тебе жизнь, а лошадь...
— Ее-то за что? — забыв о себе, взмолился Гришка. — Она чем тебе помешала?
— Ишь ты какой! Тебе и себя и коня жалко, а о том не подумал, что я вас обоих могу шлепнуть? Что молчишь? Ладно, езжай — пошутил я.
Гришка оторопело взглянул на однокашника: на самом деле отпускает или боится стрелять лицо в лицо и пальнет в спину?
— Езжай, пока не передумал.
Гришка подобрал вожжи и тронулся. Мальчик пошел непостижимо медленно, до десяти досчитать можно, пока шаг сделает. И подхлестнуть нельзя, чтобы не показать слабость, а однокашник, может, уже вскинул винтовку, прицеливается. Страшно хотелось оглянуться и посмотреть, что он делает, еще больше — спрыгнуть с телеги, бежать и еще раз обмануть судьбу. На этот раз Гришка чувствовал смерть так близко, как не чувствовал, когда попадался с гранатой и пистолетом, когда убегал из лагеря. Он ощущал ее спиной — будто кто засунул кусок льда между лопатками и затылком. Ощущал одеревеневшей шеей. Ждал, что вот-вот грянет выстрел, он не услышит его и свалится с телеги с простреленным сердцем или с перебитым позвоночником. Может, лечь — ездят же так, когда никуда не торопятся и ничего не опасаются? Но не оглянулся, не побежал, не лег и коня не подогнал. Это, наверное, и спасло. Собака кидается на того, кто боится и бежит от нее, а чем этот гад лучше собаки? Не выстрелил! И Гришка опять рассердился на себя: врагу страха не показал, но испугался же, так испугался, что руки едва удерживают вожжи. Полицай этого и добивался. И победил? Ну, это как сказать? Один с винтовкой, другой с голыми руками. Вот если бы на равных. Ух, гад, прихлебатель фашистский! Собачник к месту вспомнился. Лешка Ванчуркин. Этот сам напросился возить фашистам разные грузы и вырядился в немецкую форму. Когда всех угнали в Дедову Луку, откапывал ямы и все греб, греб. У него и золотишко появилось, и две коровы, и птицу всю сохранил, и с немцами бражничал, самогонку для них гнал.
Много раз думал Гришка о таких людях и не понимал их. Немцы глумятся над русскими, убивают без счета, потому что решили покорить, и за людей не считают, а свои-то почему своих топят, их беде радуются и на ней наживаются? Такие хуже фашистов, хуже жандармов и эсэсовцев. Такие по кивку головы в немецкой каске родную мать зарежут. И уж совсем не понимал девчонок, которые стали работать переводчицами, пошли, как говорила мать, в полюбовницы. Это, по его мнению, еще хуже. Им же целоваться приходится с немцами. Целоваться! Подумаешь о таком, и тошнота к горлу подкатывает.
Полицай не наврал — деревня Лутовинино была пуста. Двери некоторых домов и надворных построек забиты досками, а большинство просто прикрыты, иные распахнуты настежь. Люди не верили, что когда-нибудь вернутся домой, и не надеялись, что в спешке прибитые доски могут спасти дома от огня и разора. Обрывки тряпок, бумаг, выброшенные в последнюю минуту всякие вещи валялись на улице. Из одного окна выглядывала большая голубоглазая кукла.
От этой картины у парнишки пересохло в горле. Он хотел остановиться у колодца, но вместо этого понужнул Мальчика, чтобы скорее миновать наводящую на него тоску и ужас пустую деревню.
13. На Псковщине
Немцы оказались аккуратными и привезли валышевцев на станцию точно в назначенное время. С Мальчиком хлопот тоже не возникло — для перевозки скота был выделен специальный вагон. Паровозик гуднул, небольшой состав потянулся на запад и утром остановился на каком-то полустанке в Дновском районе. Отсюда людей погнали в большую деревню Телепнево. Молодых мужчин в ней почти не осталось — воевали в армии или в партизанских отрядах, — парни, подрастая, тоже уходили в партизаны, немало жизней унес тиф, поэтому всем прибывшим нашлось место под крышей.
Семью Ивановых устроили в меньшей половине дома Ерохиных. В первые дни, замечал Гришка, мать нет-нет да приложит руку к стене, словно ощупывая ее прочность, а то и щекой к ней приложится. Глаза у нее в это время мечтательные делаются, теплые. Окна зачем-то без конца мыла и не могла нарадоваться, какие они большие и как светло от них в комнате. Еще больше радовалась русской печи. Пока она не особенно нужна, но скоро осень наступит, за ней зима, В тепле проживут ее ребятушки.
Хозяин дома воевал, жена его оказалась женщиной доброй, и скоро обе семьи зажили, как одна, — и матери подружились, и Гришка со своим одногодком Лешкой и его старшим братом Михаилом. Новые друзья показали леса близ деревни, землянки, оставшиеся после сорок первого года, разные укромные местечки. Леса оказались небольшими и пустыми: война по Псковщине прокатилась быстро и не оставила после себя заметных следов. Сколько ни обыскивал Гришка землянки и окопы, разжился лишь заржавленным штыком. Как-то при матери неосторожно попенял Лешке, что ничего не может найти. Она обрадовалась:
— Вот и хорошо! А то бы опять попал в какую-нибудь историю. Мин тоже нет?
— Какие здесь мины?
— Ну, значит, и не подорвешься. Совсем спокойно можно жить.
Хозяйка дала для посадки картошки, ячмень свой посеяли. Гришке с конем всегда находилась работа, мать с Настей тоже прирабатывали. Впервые за два года войны — и не дома даже — спать не на голодный желудок ложились.
