Павел Кодочигов - Так и было
На другой день охранники в деревне не появились. На следующий — тоже. Гришка выждал еще день, а вечером, притаившись в огороде — староста жил недалеко от дяди Тимофея и его жены Варуши, — выждал, когда Кокорин возвращался домой, и шагнул навстречу.
— Вернулся? — удивился тот.
— Сбежал, как приказывали, — напомнил Гришка Кокорину о последнем разговоре и рассказал, как все ловко у него получилось.
— Три дня, значит, прошло? А меня о тебе не спрашивали, — староста помолчал, что-то обдумывая, и заговорил веселее: — Знаешь почему? Не ищут! Им выгоднее объявить, что ты убит при попытке к бегству. Никаких хлопот, вместо нагоняя — благодарность, лагерникам — наука. Поскрывайся пару дней и объявляйся.
— А паспорт? — напряженно спросил беглец.
— Будет. Матери о нашем уговоре ничего не говорил?
— Не маленький — соображаю.
— Угу, почти подпольщик, — усмехнулся Кокорин и предупредил: — Идет кто-то — сгинь.
Гришка просидел в «подполье» до конца срока работ в лагере и вернулся домой. Это никого не удивило — в деревне привыкли, что люди уходили на работы и возвращались. Вот и он появился. Что тут особенного? Это бы и хорошо, а вот рассказать о том, как он убегал от немцев, как они стреляли по нему и не попали, никому не пришлось. На языке не раз вертелось, однако устоял.
12. Новое изгнание
Длинный день начала июня только заявлял о себе чуть поднявшимся над землей солнцем, как мать ухватила Гришку за плечи и стянула с нар. Вырванный из беспробудного сна, еще не расставшись с ним, он едва различал ее заполошный крик, но слова «облава», «немцы» дошли до сознания и заставили вскочить на ноги. Выбежал во двор в исподнем, увидел охватывающую деревню широким полукругом цепь солдат и, пригибаясь, съеживаясь, точно под пулями, побежал в овраг, соображая, куда лучше спрятаться, заметили фрицы его бегство или нет? В брошенную землянку? Ага, заберись туда, а они прочешут ее из автомата или гранату швырнут, как зимой, когда Матвея Ивановича в руку ранили. Лучше на черемуху залезть — с нее все видно будет. Пойдут в овраг — можно и убежать. Высоко не стал забираться, устроился в непроглядной листве.
Немцы сгоняли в кучу и старых и малых, но выбирали из нее молодых, здоровых и заталкивали в машину. Плачущих матерей отгоняли короткими очередями поверх голов и прикладами. Побегали по огородам, еще кого-то привели. Прошли по подвалам и землянкам еще раз, только после этого сняли цепочку, разобрались по машинам и уехали.
Выбираться из своего убежища парнишка, однако, не спешил — знал, что фашисты оставляют кого-нибудь из полицаев для поимки сбежавших от облавы. Минует опасность, мать даст знать, а пока лучше подождать. Так и получилось. Прибежала Настя:
— Слезай — мы с Нинкой все обежали. Никого не осталось.
— Ладно, иди, а я погожу.
Не хотелось возвращаться в деревню, где еще не просохли слезы и где можно нарваться на укоризненные взгляды — наших угнали, а ты вот как-то остался. И успокоиться надо было.
Фашисты устраивали облавы и отправляли молодежь в Германию и раньше, но прошлым летом невысокий Гришка казался совсем мальчишкой, и его не трогали, а за зиму вытянулся, стал походить на парня, и его вряд ли бы оставили дома, не проснись мать раньше других И до чего же хитры эти фашисты! Два дня назад наведывались небольшой группой, уговаривали ехать в Германию: у нас вы станете квалифицированными рабочими, у нас есть электричество, газ, телефоны! Мы культурная нация, и вы станете такими. Каких только благ не наобещали. Жди от них телефонов! Загонят в бараки за колючую проволоку. На черта они сдались! Охотников ехать добровольно не нашлось. Немцы и не рассчитывали на это. Им надо было высмотреть, кто еще остался из молодых и кого можно забрать. Вот и взяли.
Мать огорошила новым известием: послезавтра всех повезут на станцию Тулебля, а потом еще куда-то. Гришка взорвался, прокричал неизвестно кому и зачем все, что наболело на душе, и умолк, наткнувшись взглядом на неоконченный, сверкающий на солнце золотом, остро пахнущий ошкуренными бревнами сруб. Он начал строить дом на прежнем месте, едва растаял снег. С нижним венцом управился один, потом очередное бревно закатывал с матерью и старшими сестрами, рубил в чашку, как настоящий плотник. С утра до вечера махал топором, подгоняя одно бревно к другому. Мать не могла нарадоваться такому усердию и, если заводила разговор о сыне при посторонних, называла его Григорием: «Мой-то Григорий на все руки мастер! Все у него ладится. Не знаю, в кого такой уродился».
Последнее бревно в шестой венец вчера укладывали. Кривое попалось. Весь день с ним провозился. Мать подошла к срубу в потемках, примерила под свою голову — еще наращивать надо. Попросила: «Кончал бы, Гриша. Завтра доделаешь».
Уже не доделать. Снова все закипело в парне, побелевшими глазами смотрел на сруб и не мог различить бревен — слились в сплошное желтое пятно.
— Ты на станцию завтра поедешь, — продолжала мать.
Вздернул голову:.
— Это еще почему?
— Увидят тебя, когда выселять начнут, догадаются, что скрылся, и отправят вместо Тулебли в Германию, ни дна бы ей ни покрышки, прости меня, господи.
— Никуда я один не поеду!
— Поедешь, Гриша. Так надо, — спокойно, как о бесповоротно решенном, сказала мать.
— А вы. пешком?
— Сказали, по узкоколейке повезут...
— Подожди, мама! Если угоняют, то опять наступления ждут. Давай лучше в лес уедем и там дождемся своих.
— Всю округу выселять будут, Гриша, а кого поймают, сразу расстрел.
Представить себе, чтобы выселили всех до одного, было трудно, и сразу же нашлось возражение:
— Нас вывезут по узкоколейке, а других как, где нет железки?
— Забыл, как зимой выгоняли?
* * *
Уезжал утром. Долго кормил Мальчика, еще дольше накладывал на телегу сено, увязывал его, запрягал коня, надеясь, что мать изменит свое решение. И сестренки то и дело поглядывали на нее, ожидая того же. Мать терпела, терпела и прикрикнула:
— Долго еще копаться будешь?
Он последний раз окинул взглядом огород, погладил крутые бока незаконченного сруба и понужнул коня.
Уезжать из деревни мальчишке приходилось много раз, но он всегда знал, что вернется. Теперь такой уверенности не было, и он продолжал спорить с матерью. Зачем отправила его раньше всех? Вдруг фашисты передумают и будут увозить валышевцев не из Тулебли, а с какой-нибудь другой станции? Вдруг не завтра, а через несколько дней? Что ему тогда делать в Тулебле и как объяснять, если спросят, зачем он туда пожаловал? О Мальчике беспокоился: понравится фашистам или полицаям, так отберут, и не пикнешь. И еще, не сознавая этого, Гришка тосковал о срубе. Раньше все плотницкие работы делал отец, он только помогал ему, чаще всего что-нибудь поддерживал. Землянку строил без особой охоты, а насыпуху, пристрой к ней, — уже с желанием. И дом бы он построил! Сам! И был бы его дом лучше прежнего!
Не дали, сволочи! И посадить почти ничего не дали. И опять выселяют неизвестно куда. Там снова жить в баньке или в землянке, опять в голоде и холоде. Когда все это кончится? Глаза бы ни на что не смотрели!
* * *
Как Мальчик перешел на шаг, свернул на небольшую, заросшую травой поляну и стал щипать верхушки, он не заметил, а заметив, одобрил такое своеволие, распряг коня, пустил пастись. Сам лег на траву. К чему-то припомнился один день, вернее, вечер. Валышевский колхоз носил тогда название «Красный май», отец был председателем, а правление размещалось на недалеком хуторе, где приезжие артисты устроили концерт. После него мужики расселись на бревнах и тянули бесконечные цигарки. Бабы тоже собрались в кружок, у них шла своя беседа, а возбужденные невиданным зрелищем ребятишки носились по поляне, кувыркались через головы, пытались ходить на руках. Сколько ему тогда было? Лет пять. Насте — три, выходит, меньшие еще не родились. Настя уснула, и мать стала звать его домой, а на него хохотунчик напал, он раздурился, и в это время раздался какой-то дикий, наполненный ужасом крик. Кричал деревенский дурачок, почти старик, которому какой-то шутник накинул на шею хомут. Гришка тогда испугался, что и с ним могут такое устроить, дал реву и сам запросился домой.
Первый детский страх держался долго. Если мать или отец собирались пойти на другой конец улицы, они говорили: «Надо в деревню сходить. Пойду в деревню». Он тоже бегал «в деревню» к приятелям, но после этого случая сиднем сидел дома. Сверстники запомнили его страх и, стоило ему появиться на улице, кричали: «Где у нас хомут завалялся? Надо его на Гришку одеть». Он давал реву и несся домой.
И мог этот страх породить другие страхи, если бы отец не заметил слабости сына и не вразумил: «Хомут обыкновенная вещь, Гриша, бояться его не надо. Станут пугать, ты скажи, что в колодец его бросишь — враз отстанут». Он думал над словами отца весь день, вечером пошел на улицу, присел рядом с мужиками и стал смотреть на небо. Его заметили, кто-то привычно пошутил: «За хомутом надо сходить — Гришка Иванов вон шею вытягивает». Он набрал полную грудь воздуха и крикнул: «А я его в колодец брошу, вот!» На мужиков взглянул с вызовом, с места не сдвинулся.
