Валерия Герасимова - Крушение карьеры Власовского
Как только машина, увозившая гостя, отошла от ворот маленького домика на окраине, рука старшего механика почти невольно потянулась к стоявшей на столе недопитой бутылке.
Глазырин залпом допил остаток.
Казалось, еще никогда ему так не хотелось забыться, как сейчас.
…Прошло почти восемь лет с того морозного дня, когда изнемогавший от голода, измученный пытками, пленный старшина автороты Алексей Глазырин закоченевшими пальцами поставил роковую подпись. Это было в гитлеровском концентрационном лагере близ белорусской деревни Михайловка. Затем его перевели в другой лагерь, куда-то в Западную Германию, и поставили уже в несколько привилегированное положение.
Но купленная такой дорогой ценой жизнь не радовала. А когда фашизм пал и Глазырин в числе других военнопленных очутился в лагере для перемещенных, — он вздохнул с облегчением.
Полагая, что наконец свободен от прежних хозяев, он надеялся скрыть свое позорное обязательство.
Но это была ошибка.
Единожды став на путь измены, не так просто вырваться…
Скрыть свое предательство ему не удалось. Больше того: новые хозяева пригрозили, что отдадут его в руки советского правосудия. Однако, если он обязуется в дальнейшем оказывать им небольшие услуги, ему облегчат возвращение на родину…
Глазырин решил схитрить. Он подписал обязательство, открывшее ему ворота лагеря.
Но черта с два, чтоб дома он что-нибудь сделал такое… Ищи его там! Руки коротки!
Родной рабочий коллектив автопарка № 9 встретил его тепло, дружески.
И все же на его жизни словно лежала черная тень.
Правда, никаких напоминаний о подписанном им обязательстве не было. Даже какие-то планы на будущее возникали у Алексея Глазырина. Особенно часто грезилась ему родная деревушка под Красноярском да широкое приволье могучего Енисея, где он еще подростком гонял с отцом плоты.
Но, странное дело, сейчас, когда голова его кружилась от хмеля, он признавался себе, что, как затравленный волк, он один во всем мире.
Ушла жена Надя. «Точно подменили тебя, Алексей, страшно мне с тобой», — неожиданно вспомнил он ее последние слова. А ведь она только про плен знала, о другом, самом страшном, он ей не признался, а почувствовала же!
Да и кому нужна его берлога! Вот диспетчер Оленька Семечкииа — уж на что круглая сирота, без угла, в общежитии на койке ютится, а ведь и та отказала. А к этому хулигану, к этому разбойнику Щученко так и льнет.
При воспоминании о недруге вся кровь ударила в голову Глазырина.
— Кааггшки!.. — раздался бессмысленно веселый крик «Володи».
— Вот сиди и утешайся этими тварями, — с горечью усмехнулся его хозяин. — Им-то по крайней мере от меня, кроме кашки, ровно ничего не надо…
Или вот… Хороший человек этот инженер Зуев. Сразу видать, простой, не гордый. И певунов не меньше его любит. С ним он себя снова человеком почувствовал… А вот позвал к себе домой, разговорились… — и каждым словом точно ножом в сердце…
И все так!
А ведь как он старается! Теперь то, впрочем, и стараться незачем. То, перед чем Глазырин все эти годы трепетал, то, что сделало безрадостной всю его жизнь, — наконец свершилось.
Черная тень Михайловки встала перед ним в образе молодого и самоуверенного «агента Госстраха».
И вот уже третью неделю он почти не смыкает глаз по ночам…
Хорошо еще, что с этим проклятым магнитофоном, кажется, все обошлось. Успел снять, пока Петрянов не докопался.
Мысль, что сейчас магнитофон с наговоренными пленками находится в надежном месте, принесла Глазырину некоторое облегчение.
Но ведь неизвестно, что этот мерзавец потребует от него завтра! Для подобных барчат такие, как Алексей Глазырин, все равно, что пыль, навоз… Станет он его щадить! Как же!
Не выдержав, Глазырин полез в шкаф за своей заветной запасной пол-литровкой. Водка обожгла его, но не принесла желанного успокоения. Перед ним снова и снова возникало лицо того, кто покалечил и погубил его жизнь, того, кто превратил его в обреченную на гибель пешку.
Чужое, барское, безжалостное лицо!
Глава тринадцатая
Куда ведут следы
— Редкая гостья, мы тебя прямо заждались! — ласково встретила Машу Минакову хозяйка дома.
Зоя Александровна Сумцова была не по летам стройная и еще красивая женщина. Казалось, что даже седая прядь в темных волосах придает этому одухотворенному лицу еще большую моложавость.
— Все дела, Зоя Александровна, — замялась Маша. До сих пор она так и не знала, рассказал ли Костя матери об их ссоре.
— А Костя еще в институте… — не без лукавства сказала Зоя Александровна.
— Я не к Косте, — вся вспыхнула Маша.
— Так, значит, ко мне, голубчик? — любовна привлекла к себе девушку Сумцова.
— Нет, Зоя Александровна, — ответила Маша. — Як Адриану Петровичу. Он мне звонил… Он дома?
Маша сказала правду. Вчера сам Адриан Петрович позвонил ей и попросил зайти. Этот звонок положил конец ее колебаниям. И вот она снова в знакомой квартире.
— Вот как! — удивилась Сумцова. — Ты становишься совсем взрослой, Машенька.
— Пытаюсь, — в свою очередь отшутилась Маша…
— А Адриан Петрович у себя, занимается. Проходи…
Больше часа провела Минакова в кабинете Адриана Петровича.
Многим поделилась она со старым другом своего погибшего брата. Она рассказала о том тревожном, что с некоторых пор окружало ее научного руководителя и видного советского ученого Василия Антоновича Сенченко, и о странном поведении Людмилы Георгиевны, упомянув при этом даже о шляпке с голубой вуалеткой, промелькнувшей перед ней на главном почтамте, и о ее несколько необычном смуглом посетителе, в словах которого был так заметен непонятный акцент, и, наконец, высказала свои соображения о новой секретарше института Инне Зубковой и о ее знакомствах.
От Минаковой не укрылось, с каким напряженным вниманием слушал ее подполковник Сумцов, на какие, казалось бы, незначительные мелочи обращал он внимание. Особенный интерес вызвал у него визит смуглого незнакомца с акцентом. Есть ли у Маши хоть какая-нибудь нить к этому человеку?
— Вы говорите, что он передал письмо для Людмилы Сенченко… Оно было в конверте? Запечатано?
— Да, в голубом конверте… И я его, конечно, не читала…
— Это понятно, — поддержал Адриан Петрович.
— Впрочем, на конверте промелькнул какой-то адрес…
Но, к сожалению, этого адреса она точно не помнит. Не то Чернигов, не то Череповец… Но вот номер дома ей случайно запомнился. Ведь квартира, где она живет, под тем же номером — восемнадцать.
— А вам, Машенька, не помнится — этот незнакомец не называл какой-нибудь своей специальности? Может быть, он назвал себя агентом Госстраха?
— Н-нет… — удивилась Маша. — Об этом он даже не упоминал.
— А как вы думаете, Зубкова с ним знакома?
— Этого я не знаю, — покачала головой Маша. — О Зубковой он тоже ни слова не сказал.
— А вы никому не рассказывали об этом посещении?
Тут Маше пришлось покаяться. Желая подчеркнуть перед Зубковой, какие у четы Сенченко доверчивые отношения друг к другу, она рассказала Инне об этом посетителе.
Адриан Петрович черкнул несколько слов в своем блокноте.
Маша почти робко смотрела на это сосредоточенное лицо. Ведь ей даже было известно происхождение шрама на щеке подполковника. Костя рассказывал, что отец получил его в годы гражданской войны на деникинском фронте.
Неожиданно Адриан Петрович поднял на нее глаза и чуть улыбнулся.
— А теперь, Машенька, поговорим по другому моему «ведомству», по ведомству папаши… Скажите-ка, дорогая, чем окончился ваш философский спор с Костей?
— Как, вы и это знаете? — смутилась застигнутая врасплох Маша.
— Представьте себе, — улыбнулся Адриан Петрович. — Так кто кого?
— Каждый из нас остался при своем мнении, — сухо ответила девушка.
Надо сказать, что «философский» спор между аспирантом физического института Константином Сумцовым и Машей Минаковой нарушил их давнюю крепкую дружбу.
Как-то Костя рассказал о том, что ему пришлось выступить на факультетском комсомольском собрании против своего лучшего друга Гурия Цветкова, о котором он Маше часто и восторженно рассказывал. Маша возразила: она считала, что на тех, кто нам очень дорог, мы должны воздействовать другими способами. И уж она-то во всяком случае сделала бы это как-то иначе…
— Но если дружок плюет на твои увещевания, а его поступок вреден не только коллективу, но в конечном счете и ему самому — что же ты предлагаешь: по-пилатовски умыть руки? — горячился Костя.
— Во всяком случае ты бы лучше рассказал товарищам о хороших сторонах Гурия. Ведь ты его любишь, ценишь. А им, может быть, они не известны.
— Вздор, — упорствовал Костя, — есть то, что посильнее всякой дружбы и даже любви… И ты сама в этом когда-нибудь убедишься… Разве мы имеем право все мерить нашими личными, «комнатными» отношениями? Вокруг еще немало сора, что же бояться «выносить» его из избы?
