Свен Хассель - Трибунал
— Страшно, — говорит оберст, проводя ладонью по остриженной голове, — свыкаться с мыслью, что тебя поведут на убой, как скотину.
— Согласен с вами, — говорит генерал.
— Где совершаются казни?
— Где вы были, оберст Фрик? — саркастически спрашивает генерал. — Не знаете, как сейчас делаются дела в Германии? В Морелленшлюхте людей расстреливают группами. Главным образом за мелкие правонарушения.
— И вешают там же? — с содроганием спрашивает оберст.
— Конечно. Виселицы стоят рядами. Обезглавливание — единственный приговор, который военные власти попросили не приводить в исполнение на армейской территории. Это делают гражданские власти в Плётцензее. Казнь совершает главный палач. Те, кто приговорен к отсечению головы, уже отчислены из армии и считаются гражданскими.
Незадолго до отбоя в камеру вталкивают обер-лейтенанта Вислинга. Лицо его распухло и окровавлено. Он садится на пол и смотрит на обитателей камеры пустыми глазами. Почти все зубы у него выбиты, на одной коленной чашечке рана. Сломано несколько ребер. Он со вздохом жалуется на боль.
— Я бросился на дежурного офицера, хотел задушить его, — негромко объясняет Вислинг.
— Это было глупо, — говорит генерал. — Таким образом вы вредите только себе — и зачастую другим неповинным заключенным.
— Да, глупо, — соглашается Вислинг, осторожно ощупывая избитое тело.
— Здесь не так скверно, — объясняет генерал, укладываясь спать на влажном, с пятнами плесени матраце, набитом морскими водорослями. — Я побывал во многих местах, где гораздо хуже: в Торгау, Гермерсхайме, Глатце, форте Цитгау, на Адмирал Шрёдерштрассе. Эти тюрьмы — ад в полном смысле слова. Здесь, по крайней мере, нас оставляют в покое в камерах и мы получаем ту же еду, что и солдаты. Видели б вы, чем нас кормили в Гермерсхайме!
— Много времени вы провели в заключении? — с любопытством спрашивает оберст.
— Год и два месяца, но заключение скоро кончится. Я каждое утро жду, что меня выведут. Единственный мой шанс — это если война внезапно кончится и господа из другой военной полиции придут и выпустят меня.
— Война кончится еще не скоро, — уныло говорит один из заключенных.
— На Пенемюнде вовсю проводят эксперименты с новым оружием[54], — доносится из угла. — Это ужасное оружие, ни о чем подобном еще не слышали. Если гитлеровцы его получат, то выиграют войну.
— Я слышал об этом оружии, — говорит оберст. — Что-то связанное с тяжелой водой, которую доставляют из Норвегии.
— Я работал над ним, — говорит сидящий в углу. — Я химик, но, к сожалению, не научился держать язык за зубами. Потому и оказался здесь. Был чудесный вечер с большим количеством коньяка и красивыми девушками. Девушка, с которой я лег в постель, работала на гестапо. Гестаповцы появились на другой день, когда мы опохмелялись. Обходительные молодые люди в длинных кожаных пальто и шляпах с загнутыми спереди вниз полями. Показали овальный жестяной значок «Geheime Staatspolizei»[55] и вежливо приказали: «Будьте любезны, пройдемте с нами. Мы хотели бы выяснить одну мелочь!»
Сидящий в углу химик невесело смеется и тычет пальцем себя в грудь.
— Этой «мелочью» был я! Обращались они со мной сравнительно мягко. Все окончилось примерно через час. Допрос завершен! Через месяц десятиминутное судебное разбирательство, и вот я здесь!
В шесть ноль-ноль из коридора слышится стук жестяных ведер. По двери громко стучит ключ. Это сигнал подниматься с постели и складывать в стопу матрацы.
Вскоре появляется завтрак. Ломтик хлеба с кусочком маргарина и кружка жидкого, еле теплого эрзац-кофе.
Потом начинается ожидание. Тюрьма пахнет страхом и ужасом. Минутная стрелка на башенных часах движется крохотными рывками. Часы бьют восемь раз, и тут же раздается топот кованых сапог в коридоре. Отдаются отрывистые приказания. Сталь лязгает о сталь.
В камерах прекращаются все разговоры. Глаза неотрывно устремлены на серые двери. Первую партию уже уводят. По коридору катится гулкое эхо шагов.
Разжалованный врач разражается душераздирающим плачем.
— Возьми себя в руки, приятель, — грубо укоряет его генерал. — Слезы тебе не помогут. Будет только хуже. Плач раздражает охранников. Для сожалений уже поздно. Нужно было понять раньше, что такое ничтожество, как корабельный врач, не может безнаказанно критиковать Адольфа Гитлера. Что бы ты сказал, если бы какой-то преступник назвал тебя коновалом? Смеялся бы этой шутке?
В камере воцаряется гнетущая тишина. Поблизости звякают ключами и выкрикивают фамилии.
Самый младший заключенный в камере, ефрейтор всего семнадцати лет, подходит к двери послушать. Красная роба, одеяние смерти, свободно болтается на нем.
Бывший лейтенант окаменело сидит на койке рядом с генеральской и смотрит на дверь, будто загипнотизированный. Распахнется она с секунды на секунду? Выкрикнет обладатель зверского лица под стальной каской одну или несколько фамилий?
Он начинает всхлипывать, совершенно теряет контроль над собой и валится трясущейся массой. Его измучили три недели ожидания — каждое утро.
Генерал, годящийся ему в отцы, бросает на него взгляд.
— Прекрати эту ерунду! Выпрямись, приятель! Не забывай, что ты солдат, ты офицер! Встать, грудь вперед, живот втянуть! Да, это глупо, но помогает! Тебя учили этому в школе и в гитлерюгенде. Воспользуйся этой наукой! Что должно случиться — случится. Слезы ничего не изменят!
Лейтенант начинает кричать. Ужасно! Дико!
Генерал Вагнер хватает его за грудки и отвешивает несколько звонких пощечин.
— Встать, солдат! Взять себя в руки! — отрывисто приказывает он.
Лейтенант встает, вытянув руки по швам. Он бледен, как мертвец, но собирается с духом. Безумный блеск исчезает из его глаз.
Снаружи слышны шаги расстрельной команды. Они близко. Из камер раздаются хриплые вопли.
Дежурный фельдфебель ворчит и бранится.
— Не могу выносить этого, — шепчет химик. — Я сойду с ума!
— Что ты собираешься делать, приятель? — насмешливо спрашивает генерал Вагнер. — Броситься на землю перед расстрельной командой? Сказать, что невиновен и они не должны убивать тебя?
— О, Господи, хоть бы увели меня сегодня, — стонет в отчаянии химик. — Тогда все было бы кончено.
Он встает. Рот его представляет собой красное отверстие на лице. Не успевают другие броситься к нему, как он кричит:
— Уведите меня, проклятые убийцы! Убейте! Расстреляйте меня, нацистские сволочи!
Химика бросают на пол и наваливаются на него, чтобы заглушить своими телами вопли.
Заключенные со страхом прислушиваются у двери. Войдут охранники с их длинными палками? Шум в камерах строго запрещен. Вопли считаются шумом.
Вскоре химик утихает. Садится в угол, губы у него дрожат, как у испуганного кролика.
— Если кто-нибудь из вас, вопреки ожиданиям, выйдет отсюда живым, — негромко говорит генерал, — хочу попросить передать привет моей жене, Маргрете Вагнер, Дортмунд, Хохенштрассе восемьдесят девять. Скажите, что я умер достойно. Это поддержит ее. Объясните, что все мое имущество конфисковано германской государственной казной. Поэтому я не могу послать ей даже нашего обручального кольца.
Все заключенные повторяют адрес, чтобы он врезался в память: Маргрета Вагнер, Дортмунд, Хохенштрассе восемьдесят девять.
Генерал поднимает взгляд к запотевшему окну. Какое-то время молчит. Мысли его далеко, в Дортмунде, в Вестфалии.
— У меня такое ощущение, что за мной придут сегодня, — внезапно говорит он, оглаживая красную робу.
Но за генералом в тот день не пришли.
Часы на башне бьют одиннадцать раз. Вся тюрьма облегченно вздыхает. До восьми ноль-ноль завтрашнего утра еще долго.
— На прогулку, марш, марш!
В тюремных блоках раздаются пронзительные свистки. Повсюду поднимается шум.
Лязгают кандалы. Позвякивают ключи. Топают сапоги. Тяжело дыша, прыгают одетые в красное заключенные. Тех, кто упадет, безжалостно бьют прикладами.
Долго и злобно строчит автомат. Заключенный, пытавшийся заговорить с одним из товарищей по несчастью, падает в лужу крови. Его волокут, будто мешок, обратно в камеру. Голова его глухо постукивает о ступени лестницы.
— Грязная собака, свинья, — орут на него охранники. Ничего иного они в своей ярости не могут придумать.
Подбегает фельдфебель-медик, на боку у него сумка с красным крестом. Злобно смотрит на раненого заключенного.
— Бросьте это дерьмо на пол, — рычит он. — Я вдохну в этого ублюдка достаточно жизни, чтобы его можно было отнести к расстрельному столбу!
— Не одурманивай его, — угрюмо говорит один из охранников.
— И не подумаю, — отвечает фельдфебель-медик. — Я бы его кастрировал, будь моя воля!
Все трое громко смеются.
