Канта Ибрагимов - Прошедшие войны
Юноша повел плечами, мотнул головой в сторону дяди.
— Чего пристала! — возмутился старик. — Что, уже в своем лесу и пройтись нельзя?!
— Да ладно тебе, успокойся. Чай будете пить?
— Нет.
Все надолго замолчали. Где-то в стороне Хазины псы недружелюбно рычали на непрошенных собратьев; пушистый кот, задрав хвост, мурлыча, терся о ногу муллы. Баки-Хаджи потрепал его вокруг уха, не смотря на Хазу, спросил:
— Кесирт пришла?
— Нет, — печально ответила Хаза, — даже не знаю, что и думать… Все ночи и дни спать не могу… Баки, — вдруг взмолилась она, — можно я за ней пойду? Мочи нет!
— Нельзя. Что ты там будешь делать? Как ты будешь ходить? Сама скоро развалишься, — недовольно буркнул мулла, и затем тихо добавил: — Не волнуйся. Если были бы плохие вести, то давно долетели бы… Видно, занята торговлей… — он чуть задумался и продолжил: — Через день Цанка будет здесь, если она не объявится, то на моей телеге поедет за ней.
Чуть передохнув, тронулись дальше вверх по направлению к истоку родника. Шум низвергающейся из-под земли воды становился все громче и громче. К самому истоку и люди и звери боялись подходить, а у местных жителей это место издревле считалось священным, и было боязно и предосудительно подходить близко к месту извержения воды.
Путники обошли клокочущий источник и остановились вновь передохнуть на отвесной скале, возвышающейся прямо над родником. С высоты было видно, как из кратера в полтора аршина в диаметре с грохотом, будто бы кипя, вырывались под сильным напором потоки прозрачной живительной влаги.
— Как велика сила Божья! — воскликнул в восхищении Баки-Хаджи. — Это надо же сколько веков из-под каменной горы вызывается наружу столько воды. От этого родника питается не только наше село, но и все живое в округе. Не дай Бог, если перестанет течь родник, то и нашего села не будет… Говорят, что в древности здесь было большое поселение людей. Они мыли посуду и совершали все свои дела прямо в истоке. Вода в роднике уменьшалась, но все-таки текла. А однажды один джигит, стоя вот на этом месте, плюнул в исток, и на следующее утро родник исчез, наступила засуха, и неблагодарные жители вынуждены были покинуть эти места. Только после этого родник ожил вновь… Я знаю имя своего девятого предка, и все они жили здесь, в Дуц-Хоте.
— А как возникло название нашего села?
— А разве ты не знаешь? Вот видишь эту густую кустарникообразную траву, растущую вокруг истока и вниз по течению родника, — это трава называется Дуц-яр[45]. Говорят, она полезна. Она лечит души людей. Ты помнишь, здесь на мельнице жила старуха Бикажу?
— Я ее припоминаю смутно, — ответил Цанка, — по-моему, она была сгорбленной, страшной, как ешп[46], старухой.
— Да… Так вот, она, говорят, готовила отвар из этих трав и могла заворожить любого. К ней многие женщины обращались за помощью. И что удивительно, ничего она за это у людей не брала. Говорила, что если этот грех решил совершить человек, то он ничем не откупится.
— А зачем тогда она его готовила? Ведь она тоже совершала грех? — удивился юноша.
— Как-то этот вопрос и я ей задал. Она тогда ответила, что кто-то из ее родителей, видимо, совершил такой грех, что даже ей приходится его искупать здесь, на земле, — живя в одиночестве, в рабстве, в уродстве.
— А Хаза ведь выросла с ней?
— Не с самого детства, но по-моему лет с восьми-десяти точно.
— А она не занимается этим? — осторожно спросил Цанка. — Наверное владеет секретом. Однако я ничего такого за ней не замечал, — он ненадолго задумался и, тяжело вздохнув, продолжил: — Она, говорят, княжеских кровей. Ее мать-красавицу своровали наши люди то ли в Осетии, то ли в Грузии во времена Кавказской войны. В детстве Хаза перенесла какую-то болезнь и стала вот такой внешне гадкой, но внутренность у нее совсем иная… Я думаю, эта тяжелая участь не искривила ее мировосприятие.
— А ее дочь Кесирт? — спросил неожиданно Цанка.
— Что дочь? — глядя прямо в глаза племянника, спросил мулла.
— А дочь знает секрет Бикажу?
— Не знаю, — сухо отрезал Баки-Хаджи. — Ладно, пошли, у нас долгий путь, дотемна надо дойти.
Дальше взбирались по какой-то узкой звериной тропе. Баки-Хаджи был впереди, он часто останавливался, тяжело дышал, с надеждой побыстрее взойти на вершину смотрел вверх.
— Ты когда-нибудь бывал здесь раньше? — с тяжелой одышкой в голосе спросил старик.
— Нет, — так же тяжело дыша отвечал Цанка.
— А я на этих тропах вырос. Раньше как козлик здесь лазал. Мы ведь тоже рано потеряли отца — вот и пришлось мне заняться охотой, только этим в одно время и жили. Здесь в лесу столько живности!.. Слава Богу, что сейчас мало охотников, а то всё бы истребили.
— Что-то я не припомню, чтобы ты на охоту ходил? — спросил, глядя снизу вверх на дядю, Цанка.
— После того как стал называться муллой — пришлось бросить… А любил я это дело! Какая была страсть!
— А ты не жалеешь, что стал муллой?
— Не знаю. — Баки-Хаджи задумался. — В любом случае, Цанка, запомни: если в жизни чего-то получаешь, то соответственно столько же чего-то теряешь. Это закон природы. И невозможно узнать, что лучше — чего-то найти или чего-то потерять.
— Так ты не ответил на мой вопрос, — улыбаясь, сказал Цанка.
— Не знаю… Только вот тебе быть не советую, ты, как твой отец, — прямолинейный, а мулла — дело не всегда благородное и богобоязненное… Да-да, именно так. В жизни много грязи, и мулла часто вынужден эту грязь обеливать, — старик вновь посмотрел вверх. — Ты когда-нибудь был на вершине вон той скалы?
— Нет, — с безразличием ответил Цанка.
— Как не был? — удивился Баки-Хаджи. — Я в твоем возрасте всю округу на ощупь знал… Что за молодежь пошла? Ни до чего вам нет дела.
— Какая окрестность, — недовольно ворчал юноша, — ты ведь знаешь, что с детства с дадой[47] то на сенокосе, то в пахоте, то в пастухах. Откуда у меня время было походить да посмотреть. Спать, и то отец не давал.
— Да, трудолюбивый был мой брат, — перебил его дядя, — молодец был — не то что вы, лентяи… Ну ладно, сейчас с Божьей помощью поднимемся вон на ту скалу, и ты увидишь всю окрестность как на ладони, а дальше будет пещера нартов[48]. Ты был в ней когда-нибудь?
— Нет. Правда, слышал. Говорят, в нее входить опасно — там дракон живет.
— Болтовня все это, — с молодецкой удалью сказал Баки-Хаджи и тронулся дальше вверх.
Они с большими усилиями, цепляясь за мелкие кустики и каменистые утесы, взобрались на скалу. Здесь была небольшая, чуть покатая каменистая полянка, местами поросшая пожелтевшим за зиму мхом.
— Я всегда любил здесь стоять и любоваться красотой долины… Смотри, какая прелесть! — говорил неровным после подъема голосом Баки-Хаджи, прикрыв ладонью глаза от ослепительного солнца, взошедшего над горами. — Сегодня воздух чистый, прозрачный — все видно… А знаешь, Цанка, даже в пасмурную погоду приятно любоваться окружающим миром.
Юноша с восхищением, с затаенным дыханием смотрел вниз, по сторонам. За каменными выступами гор не видно было ни истока родника, ни милиции, только маленькие, как игрушки, чернели неуклюжие дома Дуц-Хоте.
Под яркими лучами восходящего весеннего солнца мир стал краше, живее. Темно-бурые на рассвете леса вдруг стали девственно-зелеными. Покатая равнина межречья Вашандарой покрылась пестрыми красками цветов: белыми; желтыми; фиолетовыми; на ней в хаотичном беспорядке паслись коровы, а вдалеке, как белый продолговатый жук, ползла отара овец.
— Вон видишь, вдалеке за вершинами, в долине, раскинулось Шали, а наших ближних сел из-за гор не видно, — говорил мулла, оглядываясь по сторонам. — Посмотри, Цанка, сколько красивых мест у нас, прямо рай, а живем все равно плохо — постоянно воюем, то с пришельцами, то сами с собой… Да, эту землю и наши предки отстояли и сохранили для нас, и мы должны беречь ее для вас и будущих поколений… Правда, времена настали страшные, эти безбожники не дадут нам жить здесь спокойно… Были бы земли скудные — никто нас не трогал бы.
Маленькие камешки, издавая глухой перезвон, полетели вниз. Оба путника машинально посмотрели вверх: на самой вершине, с удивлением оглядывая людей, в грациозной позе застыли три горные серны. Они еще не успели полинять, и их цвет был серо-бурым; длинные вертикальные рога с загнутыми концами казались большими и не вписывались в гармонию их стройного тела.
Цанка дернулся, хотел было снять с плеча ружье, однако его дядя с улыбкой на лице жестом остановил племянника. Этого небольшого движения было достаточно, чтобы серны в мгновение исчезли из поля зрения, оставляя от своих узких копыт хилый камнепад.
Еще долго смотрел Баки-Хаджи на свое село, родовое кладбище, на далекие и ближние горы. Вытирал кулаками слезящиеся глаза, пел вполголоса унылую илли[49].
