Александр Сабуров - Силы неисчислимые
— Она сильно разрушена? А Кремль?
— Враг от Москвы отброшен. Кремль цел и невредим. Я совсем недавно проходил по Красной площади. Куранты бьют, как всегда, точно.
— В Мавзолее были?
— Мавзолей сейчас закрыт.
О, с каким радушием мы потчевали нашего гостя! И полковник восторгался нашей печеной картошкой, сдобренной салом, и отменными солеными огурчиками.
Но вместе с радостной возбужденностью в сердце билась мысль: мало мы еще делаем, чтобы помочь нашей героической армии, нашему народу. И мы откровенно рассказываем о наших заботах, жалуемся, что самим приходится изобретать даже детонаторы к минам. Ведь мы ничего не получаем с Большой земли.
Полковник ссылается на трудности связи. Центр получает такие скудные сведения, что по ним невозможно судить о подлинном размахе партизанского движения.
— Хорошо, что вы прилетели, — говорю я полковнику. — Может, теперь наладится снабжение.
— Сейчас Емлютин расчищает аэродром, — обнадеживает нас полковник. Самолеты будут летать к вам регулярно. Собственно, с этой миссией я и прибыл.
Мы приободрились и повеселели. Рева с ходу начал составлять даже заявки на боеприпасы. Увидев у нашего начальника штаба школьную географическую карту, которой мы пользовались, Балясный пообещал, что обязательно обеспечит нас новыми картами.
Неожиданно полковник сказал:
— Нам стало известно, что вы собираетесь уходить на Украину. Есть ли в этом смысл. Леса вы обжили, народ вас тоже хорошо знает.
— Мы имеем указание ЦК компартии Украины, — напоминаю я.
— Это решение будет пересмотрено. Ждите новых распоряжений.
Заглядывая несколько вперед, скажу, что этих новых распоряжений так и не поступило. Стало ясно, что прежнее решение остается в силе.
Проводив Балясного, мы теребим Савкина, что он разузнал в Трубчевске.
Утешительного мало. Мусю Гутареву выдал агент полковника Сахарова. Ее долго и жестоко пытали. Но гестаповцы даже имени арестованной не могли установить, пока ее не опознал один из местных полицейских. Но Гутарева продолжала молчать. Тогда из Берлина из ведомства Гиммлера прибыл полковник.
— Сущий дьявол, — рассказывает Савкин. — Знаете, что он придумал: завербовал мать одного полицейского и под маской матери партизана подсадил ее в камеру к Мусе. Если она сумеет что-нибудь выведать от нее, получит двух коров. Теперь перед нами задача — предупредить Гутареву о подсадке, чтобы не проговорилась.
— Что уже сделано? — спрашиваю я.
— Наш человек, работающий в полиции, предложил гестаповцам подослать к Мусе и его мать. Она предупредит Мусю и будет связной при организации побега.
— Как вы считаете, есть хоть малейший шанс на спасение Гутаревой?
— Хорошо бы еще раз ворваться в Трубчевск. Только… — Савкин вздохнул, — это пока невозможно: фашисты ввели в город усиленный гарнизон да и Мусю пустят в расход при первом же нашем выстреле. Но падать духом не будем. Что-нибудь придумаем.
Он ушел. Мы остались одни и долго молчали, заново переживали все, что было связано с визитом полковника Балясного и сообщением Савкина. В гестаповском застенке одна против разъяренной банды гестаповцев сражалась наша Муся. О, если бы Муся увидела и услышала все то, о чем нам рассказал посланец Большой земли! Пусть же в трудный час тебе слышится, наша подруга, биение сердца Родины, гордая поступь нашей армии! И пусть благословение народа и нашей великой партии придаст тебе силы и мужества в минуты страшных испытаний!..
Потеплело. Чувствуется приближение марта. На поляне возле Красной Слободы снова жарко горят девять костров. Сухая ель трещит на огне, и над кострами роятся золотистые искры. От жара пламени оттаивает земля и громко чавкает под сапогами партизан. Ночная тьма то и дело взрывается от чьего-то возгласа и общего смеха. Так часто бывает у костров, когда на какие-то минуты или часы опасность отодвигается в неизвестность: прорываются долго сдерживаемые чувства, и люди широко и непринужденно откликаются на любую шутку.
Только у костра, где пристроился весь наш штаб, тихо. Напряженные нервы улавливают малейший звук. Мы снова ждем самолета с Большой земли, ждем встречи с теми, кто везет нам свежие новости и, возможно, какие-то существенные перемены. О многом успели переговорить в эти мучительные часы ожидания. Сейчас все молчат. Слушают.
Уже дважды кто-то неистово вскрикивал: «Самолет! Летит! Давайте ракеты!..» Мы суетливо бросались к ракетницам, но проходили минуты… Ни звука…
Начальник штаба Бородачев — в который раз! — перечитывает радиограмму:
«Обеспечьте 1 марта в 23.00 прием самолету на выброс. Приземление группы товарища Плохого немедленно радируйте. Строкач».
Большая Медведица начала уплывать куда-то за лес: кончается ночь. Даю команду гасить костры, всем разойтись по своим подразделениям.
— Эх, хлопцы, а не подсчитать ли нам, сколько мы дров пожгли, а тех литунов никак не можем дождаться, да и предъявим счет самому генералу Строкачу. А? Что вы на це скажете? — пробует пошутить Рева.
Но никто на его шутку не отзывается. Возвращаемся мрачными и взволнованными и проводим в штабе еще одну бессонную ночь.
С рассветом получаем совсем ошеломляющую радиограмму:
«Подтвердите прибытие группы Плохого».
Значит, самолет был и люди сброшены?
Новые волнения и мучительные поиски. А Москва радирует по нескольку раз в день:
«Под личную ответственность предлагаем организовать розыск группы Плохого».
Наши партизаны круглые сутки прочесывают лес, но никаких результатов.
Неужели все четверо погибли?..
Четвертые сутки никто в нашем штабе не ложится спать, дремлем по очереди, то прислонившись к стенке, то припав к столу. То и дело поступают донесения. Но все они не радуют: никого не нашли.
А утром доложили о прибытии Самошкина. Никита Самошкин — хозяин нашей первой явочной квартиры в хуторе Ляхово — тяжело ввалился к нам в комнату. Я его даже не узнал: так осунулся и постарел.
— Мусю Гутареву убили… Отмучилась, орлица…
Никита прикрыл лицо своей потрепанной шапкой-ушанкой.
Полоса сплошных неудач. Дроздов погиб. Бесследно исчезла группа Плохого. Муси Гутаревой больше нет в живых. В этот отчаянный момент забылось даже то, что сотни людей из наших отрядов находятся сейчас на боевых заданиях: в разведке, на диверсиях, в походах, успешно воюют, наводя страх на оккупантов. Все это забылось. Осталось горе и сознание своей беспомощности. Сквозь эти мрачные мысли слышу какие-то слова Самошкина. Ему пришлось дважды повторить, пока я понял: у хутора Ляхово меня ждет в шалаше женщина. Та самая, которая по поручению Савкина находилась в одной камере с Мусей Гутаревой.
Я посмотрел на моих товарищей. Небритые лица, запавшие глаза. Да, порядком их потрепало за эти дни.
— Поезжайте, Александр Николаевич, — голос Бородачева вывел меня из оцепенения. — Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем.
Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова… Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю… Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина…
— Проходите, товарищ Сабуров.
Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.
— Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.
Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.
— Иди, иди, Лена. Мешаешь, — голос женщины становится строгим.
— Ничего, пусть побудет, — говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.
— Она всю ночь не спала, — совсем тихо роняет женщина.
Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.
И снова слышу глухой голос женщины:
— Нет, не спасли вашу девушку, командир.
Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.
— Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья — враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая…
Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.
— Кровь и муки… Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая — мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит… — Женщина перевела дыхание. — И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок…
