Илья Васильев - Александр Печерский: Прорыв в бессмертие
Что он сделал дело и смерть побеждалась как скверна.
Она говорила (хоть чуть на ходу показанья
Меняла), о том, что она не погибла, что там
Не кончилась жизнь, чтобы снял он с себя наказанье
За гибель ее и что счастлива не по летам,
Что, как и у всех у живых, у нее были муки
И радости, муж, дом, занятия, дети и внуки,
Что он ее спас, что осталась она на Земле
И не растворилась, как сотни бежавших, в котле.
А просто на долгие годы из виду пропала.
Смотрел на нее он, лица напряженно черты
Пытаясь узнать. И спросила она: «Как жил ты?»
И он встрепенулся. Прозренья пора наступала.
И он ей рассказывал — как-то спеша, задыхаясь
(Она иногда отвечала улыбкой, кивком) —
О том, как попал к партизанам, по лесу скитаясь,
И год партизанил, работая подрывником.
А после, когда подошли регулярные части,
За то, что в плену был, его наказали — на счастье,
Отправили довоевать в штурмовой батальон.
Но он всем рассказывал о Собиборе, но он
Все помнил. И даже его посылали в столицу —
Он эту историю там повторил много раз.
И вышли статьи, и рассказ его многих потряс.
Он все не забыл. Но стареет — теряются лица…
И он заверял, что ни разу за жизнь после ада
Не жаловался на судьбу, не считал ее злом, —
Уверен, что все то, что с ним происходит, — так надо!
И что — и за это «спасибо», а не «поделом».
При Сталине было сурово, но было немало
И радостей — общих усилий волна подымала.
Потом стало лучше, хоть антисемитский настрой
Властей и казался уж невыносимым порой,
Но в чем-то была очень доброй страна эта, нужной,
И он приучился такою ее принимать —
Как есть. Хоть традиции многие надо сломать,
Но только не резким толчком, а работою дружной…
Потом он поведал про всех тех, кто выжил и дожил.
Кто — здесь, кто — в Израиле. Все переписку ведут.
Все были они на судах над германцами тоже —
И здесь и в загранке. Ему-то как раз не дают
Возможности выехать. Но это, вообщем, не важно!
Леон, к сожаленью, погиб. Он бежал и отважно
Сражался потом, но поляки убили его.
«Но главное, — он говорил, — не забыть никого —
И все будет правильно, жизнь потом лучше продлится —
Уж после всех нас!» И он нежно взглянул на нее
И взял ее руку. «Вот только здоровье мое
Подводит последнее время — теряются лица
Из памяти…» — «Довоевал как?» — она вдруг спросила.
«Был ранен. Лег в госпиталь, так и покончил с войной…»
Наличьем своим эта Люка его уносила
В еще незнакомые дали — он чуял… С женой —
Рассказывал — как познакомился, раненный. Вместе
Прожили всю жизнь. Но могли бы лет сто или двести.
Бывало по-всякому. Бог и берег, и хранил,
За войны наград и регалий ему не дарил,
Но длинною жизнь получилась, надежной, хорошей.
Терзает одно — этих лиц постоянный уход.
«Ребят наших путаю в снах теперь!» — «Это пройдет! —
Сказала она. — Это, Саш, расстаешься ты с ношей,
С тем грузом, который все время был, Саша, с тобою,
Под тяжестью чьей ты мстил немцам и книгу писал.
С ответственностью по чуть-чуть расстаешься земною…
Рассказывай, Саша! Ведь ты мне не все рассказал!»
И он говорил. Про судьбу, про жену и про дочку,
Про то, кем работал. Всю жизнь разложил по кусочку
Зачем-то. Про хаос, что нынче страну поглотил…
«Послушай, ответь — ты чему свою жизнь посвятил?» —
Она перебила его. Он запнулся. Но краткой
Была эта пауза. Он не обдумывал, нет.
Он был хладнокровен. Он знал, что ей скажет в ответ.
Но сердце наполнилось нехотя смутной догадкой.
«Скажи, ты — действительно, Люка?» — спросил он смиренно.
«Конечно же Люка! — сказала она. — Бог ты мой!»
И он говорил, наконец ощутив перемену,
Поняв, что отсюда уже не вернется домой.
Что все это мнится, что это уже не живое!
Что город, гостиница, люди, снег над головою
Уже не на этом находятся свете, что он
Уже умирает, болезнью, как пулей, сражен.
Что смерть позвала его в эту гостиницу, грубо
Его обманув, показав, что сильнее она,
Но горькой досады его не свалила волна,
И он не рыдал, от бессилья не дрогнули губы.
И он говорил, невзирая на то, что уж звука
Не слышалось голоса, он говорил, смертью зван,
Как будто пред ним постаревшая девушка Люка
И то, что воскресла она вдруг, — отнюдь не обман!
И так же мила она, так же ему помогает.
Казалось ему, что устами его Бог слагает
Основу для жизни грядущей без войн и расправ.
И он говорил, смерть отчетом коротким поправ.
Она его слушала, руку держала покорно.
И тут наконец он лицо ее точно узнал.
Конечно же, Люка!.. И он говорил и менял,
Ведя по-мужски себя, мир и людей чудотворно.
Торопится время. Но эти стремительность, скорость
Дают нам возможность и тратить себя, и беречь,
Повсюду преследуя скромную выгоду, корысть,
Мир сделав добрей чуть и нравственней, в землю залечь.
Пускай наши планы меняют и рушат событья
И нас проверяют на прочность в труде, в войнах, в быте,
Да так проверяют порою — что стынет душа,
И после проверки мы так дорожим всем, дыша
Над каждым, к тебе обращенным, теплом тихо, тихо, —
Чтоб нежное чувство, любовь, не дай Бог, не спугнуть.
Пускай нас пытаются с главной дороги свернуть
И жить приучить мелко, алчно, беспамятно, дико,
Но мы не сдаемся. И это до тонкости просто.
Хоть кажется невыполнимой задача порой!..
Чему посвятил я себя? Мне достались по росту
И счастье, и горе! Я — не богатырь, не герой,
Не мудрый ученый, не пылкий поэт поколенья,
Но мне довелось всю судьбу подчинить проявленью
Добра в нашем веке. На маленьком месте своем
Я то создавал — что мы все тыщи лет создаем
На этой планете и ради чего умираем,
О чем, смысл ища свой, болтаем в быту и в бреду, —
Я то создавал, сам в земном побывавши аду,
Что можно — напротив — наверно, назвать земным раем:
То время, то жизни совместной людской состоянье,
В котором не будет уж места насилию, злу,
Предательству, станет надежней любовь, постоянней,
И голод, нужда, нищета превратятся в золу.
Я жизнью своею чудесной и обыкновенной —
Цепочкой поступков, гуманностью мысли мгновенной,
Привычкой к заботе о близких, к ответу на ту
Любовь, что от них получаю, на ту красоту
Пристрастья ко мне, нетерпимостью к злости жестокой
И подлости мерзкой, страны пониманьем своей —
Закладывал камень в создание рая. И дней
Не жалко растраченных, отданных службе высокой.
Быть может, не все получалось, не все выходило,
И не награжден, не прославлен отчизной родной, —
Так я ж человек, я ведь делал лишь то, что под силу.
А кроме того, наши планы в пределы одной
Простой человеческой жизни не могут вместиться!
Они много шире! Все то, для чего жил, случится,
Но после и лучше! И даже прошедшее мы
Умеем менять, трансформировать в счастье, пойми,
Коль не отступаем в судьбы своей деле. Находит
Нас прошлое. Вот и меня ты нашла. И я рад,
Что смерть побеждаем мы… Только вот лица ребят
Мутнеют… Но ты говоришь, что и это проходит…
Она изменилась в лице. Он все понял. Но нежность
Пронзила его. Он ее за коварство простил,
И выпрямил спину. Сама госпожа Неизбежность
Сидела пред ним. И его вздох последний вместил
В себя горький ужас пред полной разлукой с родными
И счастье — опять сладко произносить ее имя
И верить, что он не оставил в аду никого,
Что вновь в самый смертный момент она с ним, для него…
И радуясь, что он уходит на этот раз с нею,
Напрягся, ответственность чтоб удержать на себе
За всех, кого любит. Но дрожь вновь возникла в губе
И он улыбнулся, чтоб спрятать волненье, бледнея.
Она повлекла его за руку мягко. Картинка
Январского утра сменилась, все стало иным.
«Пошли! — прошептала она. — Это только заминка!
Пора!» Та, что в сны приходила, явилась за ним.
Не струсил он, нет! Но на миг захотел обернуться,
Чтоб предупредить, щек любимых губами коснуться! —
Никак не хотелось снимать с себя груз этот, но
Он знал, что впервые ему выбирать не дано.
Они зашагали дорогою темной с огнями.
Она была рядом — как прежде, надежна, добра.
Они удалялись над зимним Ростовом с утра,
Теперь становясь лишь двадцатого века тенями.
Апрель 2011 г.
