Александр Авраменко - Огненное лето 41-го
Когда я спускаюсь по ступенькам крыльца, сзади раздается голос:
— Поздравляю, старший лейтенант.
Сзади, широко улыбаясь, стоит мой следователь, Таругин.
— Здравия желаю, товарищ майор… — тут я замечаю ромбы в петлицах, — извините, товарищ старший майор государственной безопасности.
— Здравствуй, здравствуй, старлей, — он сильно пожимает мне руку, — наслышан о твоих подвигах. Ну, что, — он улыбается еще шире, — может, в гости зайдешь, орден обмоешь?
Улыбаться-то особист, улыбается, вот только что это у него глаза холодными стали? Ну, ясно от такого приглашения не отказываются. Но попробовать обратить все в шутку имеет смысл. И я улыбаюсь в ответ:
— Зайду, если пригласите, товарищ старший майор государственной безопасности.
— Тогда прошу.
Он приобнимает меня за плечи и ведет в соседний дом. А рука у него тяжелая, и, видно, очень сильная.
В комнатке, куда мы входим, перед ним навытяжку встает рослый детина с двумя кубарями — сержант государственной безопасности.
— Рожнов, ну-ка доставай чего есть. Орден обмывать будем. А ты садись, Столяров, садись. Располагайся, будь как дома.
Голос вроде веселый, но вот глаза… две льдины, а не глаза!
Таругин споро выставляет на стол бутылку водки, тарелку с нарезанным салом, кольцо колбасы, несколько ранних малосольных огурчиков, миску с мочеными яблоками и буханку армейского хлеба, порубленную крупными ломтями. Странно, а я думал, что в штабе фронта лучше живут. Из всего угощения на столе только банка судака в томате — что-то особенное. А все остальное — да у нас в столовой лучше кормят.
Он разливает водку по стаканам:
— Ну, давай по первой за то, чтобы не последний! — и первым смеется своему немудрящему каламбуру.
Я смеюсь вместе с ним, а сам все смотрю на его глаза. Ох, какие же у вас глаза, товарищ старший майор государственной безопасности.
— Пей, пей старший лейтенант. Молодец, вот молодец! Учись, Рожнов, как немцев бить надо. Его сбивают, а он, вместо того чтобы в плен как эти предатели идти, у немцев взамен своего их самолет угнал! Я вот только понять не могу как это ты, старший лейтенант на такое отважился? Я бы не рискнул.
Вот оно. Его глаза впиваются в меня как две иглы.
— Да я бы сам и пытаться не стал, товарищ старший майор государственной безопасности. Если б один был — ни за что бы, не дёрнулся. Снял пулемет, пристроился бы у дороги, да постарался б прихватить с собой гадов побольше. Да вот не поверите, родного брата встретил — капитана Столярова. Он у немцев автомобиль угнал, а я что, тупой? Стыдно было перед братом дураком выглядеть или труса праздновать, вечно он старший, а я позади… Да и то, сперва-то я за смертью шел больно уж не охота было в плен попадать. Я — коммунист, и ничего хорошего меня у немцев не ждет. Честно говоря, в плен попасть больше, чем смерти боялся. Мы ж, товарищ Таругин, хотели, — в руке у меня оказывается стакан с водкой. Выпив, я чувствую, что захмелел основательно, и язык уже болтает сам по себе, — хотели на аэродром напасть, поговорить с немцами по душам, напоследок. Старший мой, Сашка — он здорово на немцев озлился они его товарища повесили, пленных добили, а девчонок наших … Ну, вот и пошли он — мстить, а я — за смертью… Умирать одному страшно, а вдвоем, сами знаете — вроде и не так…
— Да, понимаю. — Таругин утвердительно кивает головой. — На миру и смерть красна. Но такое ты мне говори, отцу своему говори, а больше, — он строго смотрит на меня, — а больше никому! Ни-ко-му! Понял!
Вообще-то, не понял, но на всякий случай я киваю головой. Однако, эк меня развезло… Правда, это после двух бессонных ночей…
— Все-таки не сообразил… Рожнов! А ну-ка, скажи старлею почему он свой подвиг совершил?
Сержант НКВД вытягивается и четко, как на докладе, рапортует:
— Настоящий большевик даже в самой сложной обстановке действует так, чтобы нанести врагам Всесоюзной Коммунистической Партии наибольший ущерб.
— Вот. Так и говори всем, понял?
— Так точно.
— Вот и молодец. А ну, по третьей — за победу!..
После такого гостеприимства я с большим трудом залезаю в кузов полуторки и забываюсь тяжелым хмельным забытьем на куче мешков в углу. Жаль только, что до нашего полка ехать недолго…
Однако в расположении штаба полка просыпаюсь почти трезвый. Проспался. Короткий ритуал представления — и здравствуй родная эскадрилья. Правда, есть одно но…
Забивалов успел шепнуть мне, что из моей эскадрильи домой вернулся только Митька Кузьмин, да и он дополз до аэродрома только чудом. Машину изрешетили так, что восстановлению она не подлежит.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Поздравляю с наградой!
Мой механик цветет, будто это его наградили. Пожимаю ему руку — и замираю на месте от удивления. Эт-то еще что такое! На аэродроме расположились целых девять Илов. ДЕВЯТЬ! Откуда такое богатство?
— Товарищ старший лейтенант, — проследив за моим взглядом, поясняет парень, — это остатки соседнего полка.
Ясно. Их тоже потрепали, вот нас и объединили. Интересно…
— Ну, и какое звено прикажете принять, товарищ комэск? Или я на звено не гожусь?
— Не ерничай, — знакомый командир усмехается. — Комэск — ты, а я у тебя снова адъютант.
О, как! Все возвращается на круги своя…
— Ну, это ненадолго. Пополнение прибудет — и до свиданья, товарищ адъютант.
— Улита едет — когда-то будет! — майор хлопает меня по плечу. — Ну, орден-то обмывать будешь? Или зажилишь?
Кажется, Максим Леонтьевич, уже успел освежиться. Эх, хороший он летчик, но вот водка… Да уж ладно, сегодня можно.
— Много у меня недостатков, Максим Леонтьевич, но жадность, вроде бы не была в списке, а?
В автолавке военторга водки нет, и я забираю, всё, что есть — пять бутылок коньяку. Теперь — в столовую, за ужином и обмоем. По дороге рассматриваю бутылки — коньяк хороший, армянский, раньше мой отец всегда такой покупал. И называл его шустовский. Помню, он рассказывал, что этот коньяк делали еще до революции, и это, пожалуй, единственное, что было хорошего при царе.
В столовой уже сидят семеро летчиков. На столах — тарелки с мятой картошкой, жареным мясом, ранними огурцами. Лобов входит первым и, шагнув с порога вбок, резко командует:
— Товарищи военлеты!
Семеро вскакивают, с грохотом отодвигая стулья. Кузьмин смотрит на меня с обожанием и восхищением. Ну, еще бы его первый командир, который даже называл его толковым пилотом.
Я выставляю на стол коньяк. Бывший комполка поясняет:
— Это — чтобы ордена поливать. Без поливки ордена засыхают и нового урожая не увидишь! — он громко хохочет над своей немудреной шуткой и кричит подавальщицам, — девушки, стаканы!
Появляются стаканы, булькает вязкая ароматная жидкость и мы поднимаем первый тост:
— Давай, комэск, чтоб следующая звездочка золотой была! — громко произносит майор. — И чтобы нас в следующий раз не обходило!
— Спасибо, Максим! В следующий раз, если все хорошо пойдет, на всех представления напишу!
— Слово?
— Слово!
Кузьмин приятно пунцовеет, то ли от выпитого коньяка, то ли от радужной перспективы, и тихо говорит:
— Товарищ комэск, но ведь вы — герой, а мы? Чего ж на нас писать?
— Не знаю, как другие, а ты, Митя, точно герой. Уж который раз от смерти уворачиваешься.
— А с ней, безносой, так и надо! — Лобов грохнул кулаком по столу. — Ей спуску давать нельзя, тогда и она тебя десятой дорогой обходить станет!
Ай-яй-яй, кажется, мой адъютант эскадрильи уже несколько превысил свою норму. Должно быть, я не заметил (по причине собственного…. гм… не вполне трезвого состояния), что Максим уже с утра успел заправиться…
Выпили по второму кругу — за тех, кто в небе. Потом — за победу, следом — за товарища Сталина, за Партию, ну, а потом политрук побежал за добавкой…
Постепенно мы забываем о том, что идет война, и что пока она не слишком для нас удачна. Кроме добавки горючего политрук принес еще и патефон и теперь в столовой гремит бравая песня. Должно быть недавняя, потому что я ее раньше не слышал…
Вздумал Гитлер, пес кровавый,
Сунуть нос в наш край родной!
Вся Советская держава
Поднялась стальной стеной!
Бейте с неба самолеты!
Крой бойцы во все штыки!
Застрочили пулеметы —
То идут большевики!
Мы воодушевленно орем припев, радостно выкрикивая слова:
Наша мощь несокрушима
На земле и на морях!
Мы с тобою, вождь любимый,
Разобьем фашистов в прах!
Бейте с неба самолеты!
Крой бойцы во все штыки!
Застрочили пулеметы —
То идут большевики!
— Закуска кончается… — с хрустом разгрызая последний огурец, меланхолично замечает грустный Вася Шаровский, командир второго звена.
