К. Александров - ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы.
860
Интенсивная подготовка противником операции «Фредерикус» по окружению и уничтожению южнее Харькова 6-й, 57-й и части сил 9-й советских армий заканчивалась в период 10–16 мая 1942. Поэтому можно предположить, что доцент Л. В. Дудин приехал в Берлин из Киева между 15 и 20 мая 1942.
861
Центральные и красивые улицы Берлина. На Унтер ден Линден находятся университет Гумбольдта, Немецкая государственная библиотека, Оперный театр, музеи.
862
Речь идет о египетской экспедиции (1798–1801) армии Французской республики под командованием (1798–1799) генерала Наполеона Бонапарта (1769–1821). Цель похода заключалась в завоевании Египта и создании операционной базы для удара по британским владениям в Индии.
863
Массированные бомбардировки Берлина союзной авиацией начались с марта 1943.
864
Ср. с воспоминаниями капитана Л. А. Самутина (1915–1987), быв. преподавателя Уфимского педагогического института, впервые попавшего в Берлин в октябре 1943 вместе с полковником И. К. Сахаровым: «Мы прибыли в Берлин ранним утром серого октябрьского дня. Молоденький немецкий лейтенантик, ехавший с нами в одном купе, доставая с верхней полки свой тяжеленный чемодан, почти сундук, неловко уронил его мне на голову, поцарапал мне нос. Сахаров немедленно воспользовался случаем, и наорал на офицерика до полной потери тем дара речи <…> Сахаровская квартира оказалась рядом с берлинским зоопарком неподалеку от знаменитого парка Тиргартен. Впервые видел я европейскую средне-буржуазную квартиру и с интересом воспринимал новые впечатления. Большие, высокие комнаты, старинная мебель, люстры, торшеры — аксессуары забытого нами быта — казались чем-то нереальным по причине такого молниеносного перехода от темных, закопченных и убогих изб псковских деревень к благоустройству европейского жилища».
865
Ср. с воспоминаниями жены казачьего офицера Е. Б. Польской (1910–1997), эвакуировавшейся с Северного Кавказа и затем некоторое время служившей в частном ресторанчике на окраине Потсдама: «Нам, русским, особенно жителям столичных городов, была удивительна не архитектура, не цивилизация, а культура общения немцев друг с другом. В переполненных вагонах метро и железных дорог люди, имеющие сидячие места, посидев, доброжелательно и любезно сами уступали их стоявшим, усталым: чередовались без сговоров и споров. Не слыхала я ни разу ни злобного огрызанья, ни хамства, ни споров, как принято у нас.
Во время налетов, а они были ежедневными и еженощными и приносили мирному населению бесчисленные потери, — вели себя немцы прекрасно (как, впрочем, и москвичи, что я отметила в самом начале войны). Шумной паники не помню, только бледнели, когда радио в бункерах звучало: "Файндлихе флюгцойге юбер…" [ «Самолеты противника над…»] если это "юбер" было близко. После отбоя на разбитых в щебень улицах появлялись не только кареты скорой помощи, но и полевые кухни, и подле них никто не толкался, не лез без очереди.
И еще поразило невозможное у нас: в последней новогодней речи (1.1.1945) их фюрер выражал сожаление и сочувствие народным потерям, благодарил за жертвы во имя Родины, но особенно поразителен был кусочек речи, где он говорил о потере многими “памятных семейных реликвий”, гибнущих в бомбежках. Ну кто из фюреров советского фашизма говорил бы о таких “потерях”, когда и жизни-то гибнущие были им как текучая вода! Обращение Сталина в роковые минуты к “братьям и сестрам” далее в годы его культа для миллионов прозвучало лицемерием. Рядом же с потерями живыми скорбь о “семейных реликвиях” выражала дух самого народа, уже предчувствующего свою обреченность, но не сломленного духовно. Каждый немец чувствовал заботу о нем государства, даже ненавистники фашистского режима не могли этого отрицать. Отсюда и видимое спокойствие. Страдали, но молча, отчасти, может быть из страха перед карами, могущими в любой момент обрушиться на “плохого немца”.
Только один раз я видела, как простое человеческое сломило немецкий Geist (дух). Во время эвакуации из Ставрополя сопровождавший наш вагон унтер-офицер-музыкант на какой-то станции впустил в вагон солдата отступавшей армии, рыжего как пламя и весноватого, как кукушкино яйцо. Он был пьян. Рыжий вошел, весь растерзанный, мокрый, видно товарищи отливали его водой для протрезвления. Упал он на колени и завыл, как воют на могилах русские бабы. Только что на вокзале он узнал, что вся его семья погибла при бомбежке Гамбурга. При совсем скудном тогда понимании языка я все-таки сумела понять его воющие восклицания: “Мамочка! Любимая! Сестра! Малютка!.. Шелковые волосики… глазоньки голубые! За что?! Почему?!” Весь наш вагон-товарняк притих, внимая этому страшному плачу дюжего парня. Он еще что-то кричал, подымая кулаки к небу, проклинал… Что он проклинал, понятно стало, когда “шеф” вагона Вальтер стал зажимать ему рот ладонями. Парень знал, что в вагоне везут русских, и на наши головы призывал небесные кары, потому что протягивал нам сведенные судорогой руки и, корчась на полу, взывал: “Люди!” Среди нас были пожилые. Он нам кричал “Отцы! Матери!”…
Это была единственная мною виденная истерика. Больше ни душевной, ни внешней расхристанности ни при каких ситуациях не помню. Так лее как не видела ни одного стоптанного каблука, ни нищей одежды — порядок в снабжении каждого, кто был немец или был полезен рейху, был отменным. Может быть, перед иностранцами прятали переживания от национальной гордости, перед своими — от страха: осуждение войны фашизм карал.
Скалсут: хорошо было их спокойствие за счет ограбленных стран. Но награбленное нами после победы впрок не пошло ни государству, ни людям, из-за уже прочно развращенной психики нашего народа. И видела я немцев в разных ипостасях (в советских лагерях, например) в обстоятельствах, далеко не победительных, по ужасу равных войне, но и там вели они себя достойно. Вот пример для нашей национальной разболтанности, во сто раз увеличенной антинародной советской системой!»
866
В 1939 Германское Генеральное консульство в Ленинграде находилось (с 1923) по адресу: пл. им. В. В. Воровского, 11/41 (быв. Исаакиевская пл.), в здании бывшего Германского посольства, перестроенном в 1911–1913 по проекту немецкого архитектора П. Беренса.
867
Правильно: управление.
868
Ср. с воспоминаниями Е. Б. Польской: «Воровали остовцы ужасно. Как никакие другие народности. Тюрьмы были переполнены ими. Воров за крупные дела в Германии вешали (как и оплошавших, приученных фашизмом и войною к воровству своих лее немцев). Девчата воровали от хронического голода по “барахлу”. Во время бомбежек наиболее алчные грабили брошенные квартиры и далее эшелоны с товарами.
На Александерплац можно было подпольно купить что угодно, хотя полиция ловила и карала беспощадно. Спекуляция преследовалась бдительно. Ею занимались и “плохие” немцы, впрочем, используя иногда русских арбайтеров как исполнителей».
869
Mensch — в пер. с нем. «человек».
870
Ср. с воспоминаниями русского эмигранта из Югославии, члена НТС А. С. Казанцева (1908–1963), в годы войны работавшего в Берлине и часто общавшегося с оказавшимися в Германии «подсовстскими» людьми: «Новичок вернулся полный тревоги, возмущения и растерянности. Ввалился в нашу комнату и, разводя руками, заявил:
— Петра арестовали.
Оказалось, ничего страшного не было. Через две минуты в комнату вбежал смеющийся Пётр. Судя по рассказу принесшего тяжелую весть об аресте товарища, события разыгрались так:
— Гуляем мы с Петром. На улицах масса народа, в магазинах полно товаров. Подходим мы к какому-то большому дому. Вижу, часовые стоят, и полицейский перед домом прохаживается. Я и говорю Петру — не лезь, говорю, Петро, сюда, ну их к черту, арестуют еще, видишь, охраняют кого-то. А он, можете себе представить, говорит — не кого-то, а здесь сам Гитлер живет. Ну, думаю, влопались. На этой-то стороне, понимаете, никого нет, только один полицейский. И вдруг этот мой сумасшедший Петро, можете себе представить, направляется к полицейскому и заводит с ним разговор. Я так и обмер. Понимаю я слабо, но все-таки понимаю, что он говорит. Спрашивает Петро этого полицейского — шуцмана или как они тут называются, — скажите, говорит, господин полицейский, на каком балконе Гитлер речи свои говорит?… Я, понимаете, дергаю его за рукав, — брось, дура, с ума сошел! А он хоть бы что. А когда, говорит, его можно видеть? Полицейский что-то отвечает и вплотную подходит к нам. Я, понимаете, не выдержал да ходу оттуда. С дураком свяжешься, так не рад будешь. Оглянулся с угла — идут в мою сторону, полицейский Петра под руку держит. Я дал ходу, да скорее домой.
