Василий Ильенков - Большая дорога
И старик все понял. «Вот оно что», — подумал он и попятился…
Андрей Тихонович, согнувшись, вылез из кустов, распрямился, и вдруг его так кольнуло в сердце, что потемнело в глазах, и, чтобы не упасть, он обнял толстую сосну. Долго стоял он, пока не утихла боль, стоял и прислушивался к писку медвежат, думал, что это его последняя охота, что он уже не придет сюда, в эту чащу, весной: будет лежать в земле, а медвежата подрастут и, смешные, косматые шарики с торчащими ушками, покатятся по земле в веселой игре, потом, наигравшись, станут на задние лапы и будут расхаживать, переваливаясь, как ребятишки, когда они учатся ходить… И эта картина жизни так умилила старика, что он усмехнулся и, махнув рукой, сказал про себя: «Нехай живут».
Он подошел к генералу и тихо, утомленно сказал:
— Пойдем домой, Миша… — и, глядя в глубину леса, добавил: — Спугнул кто-то зверя… Стало быть, не судьба.
И, взглянув на подошедшего Тимофея, увидев его тупое и довольное лицо, заросшее шерстью, подумал: «Он это сделал… он».
— А, по-моему, медведя не было вовсе, — сказал Егор генералу, который шел рядом, отдуваясь, не в силах побороть одышку.
— Как так… «не было»? — спросил Михаил Андреевич сердито, потому что был недоволен своим здоровьем, охотой и еще тем, что потерял из-за облавы время, предназначенное для других дел, очень важных, неотложных служебных дел, которые обязывали его быть не на охоте, а возле Бреста, куда он ехал по шоссе на машине, решив по пути завернуть в Спас-Подмошье.
— А так, не было медведя, — убежденно сказал Егор. — Это отец выдумал, чтобы повидаться с нами.
— Нет, отец не станет обманывать, — решительно сказал Михаил Андреевич. — Вот Тимоша мог бы это сделать… Какой он дикий! На лешего похож.
Братья умолкли, думая о том, что и они могли бы остаться такими же «лешими», не случись революции. Но почему же она не коснулась Тимофея своей целительной рукой? Значит, есть и безнадежные?
— Когда я смотрю на него, мне становится страшно, — сказал Егор и, оглянувшись вокруг, убежденно проговорил: — Лес виноват, что Тимоша такой.
— Я не понимаю тебя, — удивленно взглянув на брата, сказал генерал. — Природа делает человека мягче, поэтичней.
— Во время финской войны случилось мне раз побывать на артиллерийском наблюдательном пункте, — заговорил Егор о чем-то своем, казалось, далеком от охоты, от этого леса и Тимофеева кордона, который уже мелькнул между соснами. — Взобрался я на высоченную ель по лестнице, под самую макушку. А ель стояла на горке, и видно с нее километров на пятнадцать… Глянул я — кругом черный лес без конца, без краю. Одни ели, угрюмые, злые какие-то. И нигде ни одной деревни. Артиллерист дал мне бинокль, смотрю: домик один-единственный во всем этом лесу. Артиллеристы и говорят: «Это хутор финский, Хилики. Вчера мы там своих разведчиков нашли. Пять человек. У всех финками глаза выколоты, языки отрезаны, уши, все прочее тоже отрезано… Живых резали…» Вот он, лес-то как «смягчил» душу финского хуторянина, — сказал Егор, с неприязнью поглядывая на сосны, застывшие в морозной тишине.
— Лес тут ни при чем, — решительно сказал Николай Андреевич, — зверство это не от леса, а от одиночества. Собери этих хуторян финских в колхоз, и они людьми станут…
— Кажется, и молодой Протасов тоже из хуторян душевных? — заметил генерал, оглядываясь. — Один позади всех идет. Молчит. Сердитый…
Борис пришел на кордон последним. Он сказал, что у него страшно болит голова и он полежит у Тимофея.
Анна Кузьминична все уже приготовила для встречи Нового года: посредине самой большой комнаты был накрыт стол. Гости шумно выражали свой восторг, разглядывая гигантский пирог, целого поросенка, лежавшего на блюде, соленые рыжики, от которых шел такой запах, что генерал не выдержал и, не ожидая, пока все сядут за стол, поймал на вилку ароматный гриб.
— А я уж двадцать лет, как не пробовал рыжиков.. Где собирали, Анна Кузьминична?
— На Кудеяровых полянах, Михаил Андреевич, как и прежде бывало — все туда ходим.
— Да, на Кудеяровых рыжиков бывало всегда много, — уже совсем растроганным голосом проговорил генерал, вспоминая детство свое, острый запах рыжиков, ельника, разостланной льняной тресты, которая тянулась бесконечными золотыми дорожками по яркозеленой осенней отаве… А вдали темнел высокий курган, под которым, по преданию, зарыт был добрый разбойник Кудеяр: он отбирал у богатых золото и раздавал бедным. Из поколения в поколение передавалась эта легенда, и мальчику хотелось быть таким же храбрым и добрым, как Кудеяр.
Многое вспоминалось генералу: и то, как пошел он из Спас-Подмошья в Красную Армию, и то, как освобождал города и села от власти белых и раздавал бедным коров из имений.
Он ехал в Брест, чтобы проверить, все ли в порядке на границе… Где-то далеко, на западе, шла война, и, хотя возле Бреста все было тихо, генерал испытывал недовольство собой при мысли, что он потерял время на облаве.
«Да ведь с немцами-то у нас мирный договор», — успокаивая себя, подумал он и поймал вилкой второй рыжик.
— Опять заварушка предвидится, что туда едешь? — спросил Андрей Тихонович. — И когда ж это войны кончатся?
Михаил Андреевич подвел старика к окну и, показывая на поднявшуюся над крышами фигуру человека с протянутой вперед рукой, сказал:
— Когда мы придем туда, куда он зовет.
— Вроде бы уж дошли до своей точки. Куда дальше-то?
— К коммунизму, — тихо сказал Михаил Андреевич.
— Ну, мне-то уж туда не дойти, — те грустью произнес Андрей Тихонович и кивнул на Владимира: — Это вот ты, Володя, дойдешь… А я свое прожил.
— Да ведь не так много итти осталось, — проговорил Егор, разглядывая свою тяжелую темную руку с крупными лопаточками ногтей.
— Последние-то версты самые длинные, — со вздохом сказал Андрей Тихонович.
— Он-то дойдет, дойде-от! — громко проговорил генерал, с улыбкой глядя на Владимира.
Сели за стол. Владимир разыскивал глазами Машу, придерживая рукой стоявший рядом стул, оберегая его для Маши. Она в это время помогала Анне Кузьминичне нести из кухни столик, потому что не все разместились за большим столом.
— Спасибо, — вдруг услышал Владимир голос Наташи, и она села на стул, который он придерживал рукой. — Вы для меня ведь его берегли? — спросила она с лукавой улыбкой. — Мой рыцарь еще не вернулся с кордона. Видимо, у него все еще болит голова от неудачи с медведем… Как он расстроился, если бы вы видели! Ведь он вчера торжественно поклялся, что положит к моим ногам медвежью шкуру.
Маша села напротив, и Владимир подумал, что так даже лучше, потому что он может смотреть на нее неотрывно, не обращая на себя внимания окружающих. И чем больше он любовался, тем красивей казалась она. Особенно хороши были глаза у Маши: они то сияли в веселой улыбке, то прятались за густыми ресницами, становились непроницаемыми, то вдруг широко раскрывались в радостном изумлении.
Владимиру хотелось смотреть на нее и молчать. Но нужно было отвечать на вопросы Наташи.
— Вот вы говорите, Владимир Николаевич, что у каждого должна быть большая цель в жизни. Но большинство-то живет просто маленькими интересами своей семьи: радуются, когда рождается ребенок, плачут, когда умирает близкий. Но я никогда не видела, чтобы плакали, узнавая из газет, что где-то землетрясение разрушило город и погибли тысячи людей. Вот сейчас на западе идет ужасная война, а посмотрите вокруг: все едят, пьют, смеются, говорят о пустяках, и даже генерал думает больше о соленых рыжиках, чем о войне.
— Мы же не внаем, что сейчас происходит в его душе…
— Нет, знаю. Знаю, о чем и вы думаете сейчас, — все с той же лукавой улыбкой сказала Наташа.
Академик расспрашивал Андрея Тихоновича о повадках медведей. Старик, выпив с ним несколько рюмок, проникся доверием к ученому человеку и рассказал о том, что видел он в кустах орешника.
— Рука не поднялась, Викентий Иванович. Сам в толк не возьму, что со мной сделалось, — и про ружье забыл… Думаю, мне уж помирать скоро…
— Это потому, что вы о боге вспомнили, — задумчиво проговорил академик.
— А разве вы верите в бога? — удивленно спросил Николай Андреевич.
— Видите ли… собственно говоря, конечно, нет… — смущенно пробормотал академик. — Но если даже оставаться на почве науки, то… все-таки остается непознаваемая Бесконечность… — и умолк, видя, что на него все посматривают с каким-то сожалением, как на больного.
— Чего уж тут… Даже в центральных газетах было напечатано, — сказал Тарас Кузьмич, обгладывая поросячью ножку. — Даже с большой буквой: «Патриарх почил в Бозе…»
— А где это… «в Бозе»? — спросила Маша.
— Как «где»? — поперхнувшись, переспросил Тарас Кузьмич, он испугался, что его сейчас начнут экзаменовать по политике. — Вообще…
