Борис Саченко - Великий лес
— И можно верить этому немцу? — спросил с сомнением Дорошка.
— Хм, — снова ухмыльнулся, на этот раз строго и скупо, Лапицкий, — Поживем — увидим. Но к войне надо готовиться.
— А мы разве не готовы? Армия, во всяком случае?
— Дальше в лес — больше дров. Вам не кажется, что мы говорим не о том, о чем следовало бы? На вашем месте я бы спросил: «Почему вы о своем друге, враче, говорите в прошедшем времени: был?»
— А в самом деле, — подхватил Дорошка, — почему?
— Потому что друга этого… скажем мягко — изолировали.
— Что значит — изолировали? — не совсем понял Лапицкого Дорошка. — Посадили? За что?
— Видите ли, я не могу с уверенностью ответить — за что… В больнице, где работал мой друг, произошла неприятность. Исчезло, как в воду кануло, несколько бутылей спирта, какие-то дорогостоящие лекарства. Виноват ли в этом Тодор Прокофьевич? Вряд ли. Но случай удобный, чтобы его «изолировать». Наверное, чтобы он никому не рассказывал о том, что услышал от перебежчика-немца. Теперь вам, я полагаю, понятно, чем пахнет то, о чем мы говорим?
— Я надеюсь на вашу порядочность, — зябко повел плечами Дорошка.
— А я — на вашу…
Помолчали. Почему-то и Иван Дорошка, и Лапицкий почти одновременно подняли головы и посмотрели на западный склон неба — возможно, потому, что там, совсем низко, — кажется, кочергою можно достать — висел огромный огненно-красный диск солнца, как будто, перед тем как упасть, скрыться за лесом, что-то высматривал, прощался не на одну ночь, а навсегда с такою милой, доброй, ласковой землей. А может, потому, что там, в той стороне, была отравленная фашистской пропагандой Германия, была граница, через которую проник немец-перебежчик…
— Не рассказывал бы вам про Нестеровича, — первым нарушил молчание Лапицкий, — если б сегодня не увидел его жены.
— Где вы ее увидели? — как от электрического тока, вздрогнул Дорошка.
— У вас в деревне.
— В Великом Лесе? — не поверил Дорошка. — Насколько я знаю, у нас нет такой, не проживает.
— Вера Семеновна Рученко, — едва слышно прошептал Лапицкий. — У нее девичья фамилия.
— Вера Семеновна Рученко?.. — смотрел прямо в глаза Лапицкому Иван Дорошка, как бы еще не осознавая услышанного.
— Да, Вера Семеновна… Скажите, кем она работает?
— Учительницей, преподает математику.
— В сельсовет вам что-нибудь о ней сообщали?
— Пока нет.
— Прошу вас, даже если что-нибудь сообщат, обойдитесь с нею по-человечески. Поверьте мне, старому партийцу, что ни ее муж, ни тем более она ни в чем не виноваты. Просто стечение обстоятельств. Эта пропажа в больнице… И тот немец-перебежчик… А она, Вера Семеновна… во власти каких-то страхов. Болезненных страхов. Я так и не осмелился подойти к ней, заговорить. Еще подумает бог весть что. При случае передайте ей: Тодор Прокофьевич в Минске… Идет следствие… Делается все возможное, чтобы он получил свободу, возвратился к семье, к своей работе в больнице.
Еще немного помолчали.
— Ну что, может, пойдем? — тоном вопроса предложил Лапицкий.
— Да-да, пойдем, — спохватился Дорошка и первым зашагал по тропинке, черневшей в зелени огородов.
… Ужинали молча, каждый думал о своем. Ели рассыпчатую, дымящуюся картошку с простоквашей, пили грушевый взвар. Иванова жена, Катерина Антоновна, привычная к тому, что у них часто обедают и ужинают незнакомые люди, поставив на стол еду, удалилась в боковую комнатушку — укладывала спать детей, проверяла тетради.
После ужина Иван по-прежнему молча проводил Петра Петровича Лапицкого до самого леса. На прощание Петр Петрович пожал Ивану руку, сказал:
— Надеюсь на вас. Мы говорили о таком, о чем не с каждым можно говорить. Вы, я думаю, понимаете меня. И советую вам… В другой раз быть осторожнее, не откровенничать с первым встречным… Люди… Они разные бывают.
— Будем верить в лучшее, в хороших людей, — кивнул по привычке несколько раз подряд Дорошка. — Как у нас тут говорят: вол не затопчет, свинья не съест.
— Извечный народный оптимизм. Он для нас иногда пагубен. Но и спасителен. Да-да, спасителен…
Еще раз обменялись рукопожатием — и расстались. Петр Петрович направился к поезду, в Гудов, а Иван Дорошка неторопливо побрел домой.
XIII
— Ты это куда? — задержал отец Костика, когда тот, позавтракав наскоро, второпях, вылез из-за стола и взялся за дверную ручку.
— В Гудов, — испуганно обернулся Костик.
— Чего это в Гудов? Что тебе там понадобилось?
— На завод иду.
— На завод? — глянул исподлобья отец.
— Ага, на завод. На работу наниматься.
— Что, Иваном захотел стать?
— Не Иваном, а самим собою.
Отец пожевал губами, хотел еще что-то сказать, да так и не сказал — взял из-под лавы топор и, оттеснив от двери Костика, первым вышел на подворье: не дрова ли колоть…
За ним медленно, все еще с опаской, с настороженностью двинулся и Костик. Выйдя из сеней, постоял в ожидании: может, еще что скажет, спросит отец? Потом пулей вылетел на улицу…
… И вот три дня уже как Костик работает в Гудове на заводе. Два дня возил на тачке опилки — в кучу, что была за дощатым забором завода, а сегодня поставили его подкатывать к пилораме бревна. С непривычки болят руки, ломит поясницу, спину, но Костик старается. И на ярус влезет, колом подцепит бревно, спустит его на легари́, и подбежит, придержит вовремя, если оно, набрав разгон, катится не туда, куда надо, и поднять на станок, где его будут пилить на доски, поможет. Словом, всюду поспевает. На руках у него, как и у всех рабочих, рукавицы, хотя и лето на дворе, — ободрать можно руки в кровь о шершавое дерево и кору, если без рукавиц. А в остальном Костик одет, как всегда, — те же штаны из чертовой кожи, в которых в школу ходил, рубашка та же, выцветшая, те же и башмаки на ногах — старые, зашнурованные черными нитками.
Вечером, когда прогудел гудок («Пора, значит, до дому, до хаты!»), к Костику подошли хлопцы, с которыми первые два дня возил на тачке опилки: стриженный под «нулевку», ушастый Эдик, со шрамом на щеке, рослый, сухопарый, черный, как цыган, Игорь и Кузя — этот плечистый, пожалуй, постарше всех, с какими-то как будто заспанными глазами, с пушком под носом.
— Эй, новенький, — крикнул Кузя, — в карты сыграем?
— В дурака? — искоса, с недоверием посмотрел на хлопцев Костик.
— В дурака только дураки играют. Да еще кое-кто из великолесцев, гы-гы, — хохотнул Кузя. — В очко!
И эта Кузина насмешечка, хохоток больно задели Костика. Деньги у него в кармане были, отец дал, чтобы он по дороге с работы зашел в магазин, купил себе шапку: «Не будешь же ты все лето без шапки ходить».
— А где вы играете? — спросил Костик.
— Где захотим. Можем прямо в лесу…
И Кузя достал из кармана брюк колоду карт, провел по торцу пальцем так, что каждая карта, перегнувшись, соблазнительно блеснула то черным, то красным. Карты были хоть и старые, зато не самоделки, а настоящие, фабричные.
— Ну-у, так как? — не сводил с Костика заспанных, по-кошачьи серых глаз Кузя.
Костик колебался.
— Что, трусишь?
— Да нет.
— Денег нету? Или мы… не нравимся?
Костик не ответил. Подумал только: «Может, и правда попробовать? А-а, была не была!»
— Пошли, не пожалеешь, — подмигнул Костику, как давнему хорошему приятелю, Эдик.
А цыганистый Игорь хихикнул, подзадорил:
— Слабачок, слабачок ты… Кролик, зайчик…
И этого было достаточно, это была последняя капля, решившая все.
От завода отошли недалеко. Уселись прямо на траве под старой, с грубой корой, с узлами-наростами смолы на комле сосной. Кузя снял потертую, всю в мазуте кепочку, равнодушно бросил ее на землю.
— По скольку играем?
— По пятаку, — предложил цыганистый Игорь.
— По пятаку так по пятаку, спорить не будем, — согласился Кузя.
— А может, и по три копейки хватит, — взглянул на Костика Эдик.
— Мне все равно, — повел плечами Костик.
Кузя бросил в шапку пятак, стал раздавать карты. Первому — по солнцу — Игорю, второму — Эдику, третьему — ему, Костику. Последнюю взял себе.
Костику досталась десятка. Замусоленная пальцами, с оторванным сверху уголком и чернильным пятном на обороте. «Конечно, меченая», — подумал Костик.
И Игорь, и Эдик проиграли.
— На пятачок? — спросил у Костика, когда настала его очередь, Кузя.
Спросил этак с усмешечкой, с подначкой. И это разозлило Костика.
— На все!
— Люблю смелых! — хохотнул Кузя.
Дал карту. Перевернули — у Костика был туз.
— Очко! — воскликнули все в один голос.
Кузя поморщился, отдал колоду Игорю: «Банкуй!» Костик тем временем выгреб из Кузиной кепочки три пятака.
