Сергей Лойко - Аэропорт
«Совсем племянник оборзел. Учить надо уважать старших», — думает командир батальона Шамиль Бараев, пока медленно и тяжело шагает в сопровождении вооруженной до зубов охраны в черном по тихим, серым, безжизненным улицам Красного Камня. Еще один день в чужом городе не задался.
— Что ж вы делаете, сволочи?! — голос Медведя с пола нарушает липкую и потную тишину в ангаре. — Он же просто солдат, как и вы.
Все вокруг молчат, пока к дерганому Вахе не возвращается речь.
— Какие вы, на х...й, солдаты! Вы фашисты е...ные! Бандеровцы, б...дь! — истерит он.
Выключив свет, Ваха и его люди выходят из ангара. Лязгает железо замка. Тьма падает на Медведя и его людей, как тяжелый занавес...
В километре от ангара, где на холодном бетонном полу истекали кровью украинские киборги, в новом терминале ночная тьма постепенно сменилась промозглым днем, без неба, без воздуха. Сплошная гарь кругом.
Все готовились к прибытию «чайки». Стрелки, пулеметчики на позициях. Алексей сидел под подоконником пустого окна, сквозь которое вместо света и воздуха внутрь здания вползал пороховой дым. Он проверял камеры, выставлял режимы, протирал оптику.
Все остальные рядом с ним лязгали затворами, выставляли свои режимы и свою оптику...
Профессор и Тритон стояли у самого окна. Профессор аккуратно положил свой автомат рядом со снайперской винтовкой Тритона с внешней стороны окна на груду мусора. Ждали.
Мертвые в мешках сложены почти что штабелем снаружи. Раненые с забинтованными головами, руками и ногами сидели и лежали за этой страшной пирамидой из мешков с их навсегда уснувшими товарищами и стонали. Кто‑то просил воды, которая кончилась еще вчера.
— У меня [ред. — ранение] не в живот, не в живот... — широко разводя руками, будто плывет, хрипит раненый с толстой грязной, окровавленной повязкой поверх глаз, из которой торчат красные, уже чернеющие, нитки. — Хлопцы, дайте глоточек, губы, на х...р, высохли совсем, дышать не могу.
Юрка-Паровоз, в хорошем смысле затычка в каждой бочке, придерживает раненому голову одной рукой, а другой подносит свою флягу к его запекшимся губам. Раненый начинает жадно глотать, так что кадык, как бильярдный шар, крутится.
— Харе, харе, — отбирает флягу Паровоз. - Тебя через полчаса напоют, как коня. А щас губы смочил и харе.
— Дякую, дякую,[64] — скороговоркой отвечает раненый и сморкается кровью в закопченую ладонь, широким движением вытирая потом руку о разгрузку на груди.
— Едут!
Из тумана и дыма по взлетке в сторону терминала медленно вползало что‑то непонятное и жуткое, обвешанное мертвыми телами в мешках и без мешков, пробитыми десятками пуль и осколоков.
Неожиданный звук пришедшего телефонного сообщения в кармане у Алексея рассек тишину в терминале, словно первый такт похоронного марша.
Все повернули головы на этот звук, будто это сообщение было каждому из них. И на самом деле оно было каждому из них:
«Ты где? Ты как? Думаю о тебе...»
«Где я? В аду», — хотел было написать в ответ Алексей, но раздумал, просто выключил телефон и сунул его назад в карман.
ГЛАВА VII.
МБЧ
...И дана ему власть
Над четвертою частью земли —
Умерщвлять мечом...
Откровение Иоанна БогословаДаже наедине с самим собой он пытался восседать, а не сидеть, на стуле. Спину держал прямо, косился на свое отражение в зеркале на стене справа. Стул был высоковат для его роста, но маленький лысеющий худой человек все‑таки дотягивался ногами до пола. Было не очень удобно, но очень важно для него. Он был одновременно и низко и высоко. Он был маленький и в то же время очень большой человек.
Его так и звали Маленький Большой Человек. В эпоху, когда вокруг все другие большие люди, даже какой‑нибудь зачуханный, хоть и кровавый Салах эд-Дин Ахмед Бокасса, были президентами, а некоторые даже избирались народом, он был царем. Царем горы, как он любил пошутить, но, если серьезно, он был царем огромного Азиатско-Европейского Государства. Сначала называли его Европейским, а потом, когда со всеми соседями, ближними и дальними, перессорились, стали называть так. Соседи для краткости называли его просто Мордор.
Жители АЕГ обижались за такое прозвище и в ответ отказывались покупать в этих странах цветы, а еще — сыр, сметану, сливки, шпроты. Мало кто из них помнил, как раньше называлась их страна, потому что учебники истории переписывались при каждом новом тиране, отце народов, который приходил во дворец ненадолго, а оставался навсегда, пока сам не умирал. Из всех только один ушел сам. И только он был президентом. Остальные были цари и короли, включая нынешнего царя горы, которого и привел за ручку тот единственный, вконец спившийся президент.
Во дворце не было ни одной женщины. Но зато вооруженной охраны было столько, что в случае непредвиденных обстоятельств и табакерка оказалась бы излишней. Он отогнал эту мысль, как назойливую муху от паровой котлеты, которую, тщательно прожевав, заел кусочком белого хлеба и запил глотком теплого «Боржоми».
Теперь, после удивительного и во многом случайного восстановления нормальных отношений с Грузией, царь не испытывал неудобства от того, что пьет политически неправильную воду. Он честно пытался переключиться на отечественные «Ессентуки», перепробовал все номера. Но организм отказывался принимать эту пересоленную воду из‑под крана, бутылированную в подвале соседней подсобки.
Его величество вытер тонкие бесцветные губы теплой влажной махровой салфеткой, встал и с некоторым усилием, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, пошел в сторону двери. Как только охранник открыл перед ним дверь, он вышел в коридор уже почти прямо, одну руку держа неподвижно, а другой отмахиваясь в такт шагам, словно на боку у него висела сабля или кортик. Ему даже однажды сказали, что походкой он напоминает Колчака. Видимо, в кино увидели. Думали, что это прозвучит как комплимент, адмирал как‑никак.
— У меня бы Колчак и до Иркутска не добрался, — ответил он тогда. — Максимум до подвала в Екатеринбурге.
Маленький Большой Человек внес себя в малую залу для конференций и тут же посмотрел на свое отражение в огромном зеркале, висевшем в золотой раме на стене напротив входа. Зеркал по его указанию во дворце было много. Они заменяли ему портреты. Ему были важны каждое собственное движение, каждый жест, дыхание, слово. В зале его уже ожидал тайный советник Жмурков. Никто не знал, как звали Жмуркова по имени. Это было тайной (он же был тайным советником). Все знали его просто как Жмуркова. Он ни с кем никогда не разговаривал, кроме МБЧ, которому тайно что‑то советовал, после чего МБЧ сначала стирал в порошок дома, поселки и целые города в своей стране, а потом переключился на целые полуострова и волости в соседних странах.
Жмурков стоял, прислонившись спиной к камину из розового мрамора, в позе Мефистофеля. Одна нога опиралась на мысок, чуть согнутая в колене. Рука поддерживала локоть другой руки, на кисть которой опиралась его голова с задумчивым, погруженным в себя лицом с орлиным носом и черными, бездонными, как угольная шахта, глазами. Жмурков, как водится, был одет во все черное, как капеллан, начиная с черного трико. Воротничок-стоечка антрацитово-черной рубашки вместе с большим и указательным пальцами правой руки подпирал точеный холеный подбородок с глубокой ямочкой.
«Господи, шпаги не хватает для полноты картины», — подумал про себя МБЧ, когда Жмурков, выйдя из образа Мефистофеля, отвесил ему почтительный поклон с неким подобием придворного реверанса. МБЧ даже слегка передернуло от вида того, как Жмурков быстро-быстро перебирал белыми пальцами сомкнутых перед собой рук. Царю на миг померещилось, что у советника в паху копошится клубок длинных белых червей.
Подавив сиюминутный рвотный рефлекс, МБЧ слегка кивнул ему в ответ и прошествовал к трону, придерживая невидимый кортик. Воссел на трон и взглянул на часы Blancpain Léman Aqua Lung Large Date на правой руке. Он любил эти часы больше других из своей коллекции, но втайне завидовал Патриарху, у которого часы имели свойство в нужный момент становиться невидимыми и исчезать, как Чеширский кот.
Однажды обедали у Патриарха. Как раз подали печеных лебедей, фаршированных отечественными трюфелями и маслинами. Владыка пригубил из своего бокала Shiraz Rosemont[65] отечественного производства и бросил взгляд на часы, а МБЧ тут же пошутил в своей особенной манере:
— Махнемся не глядя?
— Чем, сын мой, душами? — пошутил в ответ Патриарх.
— Нет, Владыка. Вы же знаете, что это невозможно. Махнемся часами?
Владыка вновь взмахнул, как лебединым крылом, парчовым в позолоте рукавом. И, о чудо, часы исчезли!
МБЧ, сам большой любитель, ценитель и в каком‑то смысле коллекционер наручных часов, нигде ни до, ни после более не встречал такого бесследно исчезающего Breguet, как у Патриарха.
