Денис Ли - Пеший Камикадзе
Утром следующего дня, на разведку собирались нервно: где-то и кем-то проводилась спецоперация. Она была засекречена, решение на проведение которой было принято внезапно; правда, было неясно чьим решением, не внятно — кем проводится, неизвестно, в каком районе, были скрыты ее цели и задачи… И была объявлена, едва наступило утро…
Саперы собирались спешно и торопливо. До бронетранспортера бежали в автопарк, вместо привычного ожидания его у расположения, одеваясь, застегиваясь и проверяясь на ходу. Егор, только и подавал короткие команды:
— Бегом!.. На месте!.. Становись!.. Проверить снаряжение!.. По машинам!..
Задыхаясь, суетно погрузились под броню, закинув внутрь разное барахло: саперные кошки, катушки проводов, подрывные машинки, миноискатели. Саперные щупы, закинули на нос бронемашины, за волнорез, шестиметровый шест — за пулеметную башню. Все бегом, все впопыхах; выехали с базы, словно драпали с тонущего корабля.
Операцию, как оказалось, проводили на Маяковского.
Выгрузились.
— Товарищ старший лейтенант, — простонал Чечевицын, — я автомат забыл… в расположении…
— Чё? Ты чё… Ты!.. Ты — долб. ёб грёбанный! Какого хрена, ты, забыл! Ты куда ехал-то?! — Егор взорвался бранью замедленного действия. Осознание того, что такое вообще возможно, и солдат на выполнение боевой задачи прибыл, забыв, автомат, просто не лезло в Биссовскую голову, не умещалось в мозгу, который отказывался верить в подобное. — С… Сука… сказал же проверить!.. Под броню, живо! И, чтобы головы не высовывал! Вернемся… разберусь!..
К работе приступили сразу, и у Егора не оставалось времени на то, чтобы как-то думать об этом инциденте, или переживать. Работа предполагала, куда большие психологические нагрузки и душевные переживания, нежели мысли о забытом в расположении автомате. Потому мыслью Егор ограничился одной, мгновенной:
«Хорошо, хоть в расположении забыл… ни где-то…там…»
Работали в «адресах» — конкретных частных домах, жилых и нежилых, и с конкретной информацией, имеющейся у «фээсбэшников» о наличии в них оружейных «схронов» боевиков, и возможного нахождения их самих, или их недавнего присутствия в них.
…В полуразрушенном доме на Маяковского, было тихо. Это был уже не первый двор, не первый дом. Егор сбился со счета. Затаившись у дверей, саперы и спецназовцы прислушивались к пустоте, пятаялись распознать в тишине — тишину притаившуюся. Как и все, этот дом был мрачноват, а потому входить неподготовленным в него было жутко. В очередной раз, сдернув двери кошкой, вошли. Аккуратно пройдя по скрипучим половицам, досмотрели каждую комнату, каждый угол, каждый закуток. Пощупали темноту подпольную… Никого.
Вернувшись на базу, уставший Егор вспомнил про забытый Черенковым автомат.
— Чечевицын! Дежурный, открывай оружейку! Чечевицын, сука… где автомат! — накопившаяся нервозность и усталость, в словах была грубой и несдержанной. — Ну, ты что, мудила забывчивый, иди сюда!
Чечевицын не отзывался.
— Чечевицын, сука… где ты?!
Пожалуй, словами, все то, что произносил Егор, едва ли было возможным назвать, то были сплошные грубоватые просторечия.
— Товарищ старший лейтенант, Чечевицына в расположении нет. — Доложил дежурный по роте. — И оружие он еще не сдавал…
— Как не сдавал?! Он же сказал, что забыл его в оружейке?!
— Никак нет, товарищь…
— Строй роту! Быстро! — не дослушал Егор сержанта. — Книгу выдачи ко мне!
— Рота, строиться! — тут же проорал дежурный. Было слышно как на входе в палатку, снаружи, его продублировал дневальный.
Чечевицына нашли. Он стоял перед строем, и был белее мела. Егор обращался с Чечевицыным строго. В довершение всего, когда выяснилось, что в комнате хранения оружия, автомата Чечевицына — нет, и в книге выдачи стоит его роспись — в получении, Егор, физически расправился над солдатом — отчаянно и жестоко, со всей мальчишеской страстью, на которую способны только мальчишки — оставаясь глухим к возражениям и мольбам. Егор избивал его, молча и методично. И только глухие удары, и стоны Чечевицына, нарушали обморочную тишину палатки, где во мраке, неподвижно стояли молчаливые солдаты, как темные камни-истуканы.
Чечевицын оставил свой автомат в парке. Прислонил его к другой бронемашине, когда перед посадкой в БТР приводил снаряжение в порядок. Прислонил и забыл. Автомат подобрали сразу, по всей видимости, кто-то из солдат-водителей. И припрятал, на всякий случай. А позже, когда Егор доложил в вышестоящий штаб, и все в бригаде, до последнего солдата были обращены на поиски, этот кто-то, испугавшись, подбросил автомат обратно, прислонив к тому же «бэтээру», у которого нашел его утром.
Правда, найденный автомат оказался теперь без сумки для магазинов, которая была снаряжена четырьмя магазинами со ста двадцатью патронами. Но Егор доложил разом, что все на месте. Хотелось быстро замять это дело — и без того хватало проблем с командованием.
— Убью, сука! Я тебя убью! Если только ты, до конца моей командировки все это не восстановишь, я тебя убью, понял?! Можешь идти куда хочешь… к кому хочешь… к омоновцам… покупай у них, меняй, воруй… как хочешь! Но к концу командировки чтобы все восстановил! Понял!
— Так точно!
— Не восстановишь… убью! Поставлю к стенке и расстреляю! По закону военного времени… Ясно!
— Так точно! — дрожал Чечевицын.
— Действуй, солдат!
Сегодня, 28 декабря 2000 год (время 13:00) была спецоперация. Всё обыденно, «чистили» частный сектор. Моей задачей были дворы и двери домов на предмет минирования. Ничего серьёзного, мелочь всякая: несколько схронов, растяжка, и «детей подземелья». Появилось некоторое количество трофейных гранат(!) — пригодятся.
* * *Егору передали письмо из дома. На тетрадном листе в клеточку, между прописными буквами, виднелся контур очерченной ручки сына. Егор прижался лицом к листу бумаги. Дышал им, желая почувствовать хоть какой-то запах — дома; ручки сына, пахнущей, наверняка, молоком.
Бумага ничем не пахла:
«Здравствуй мой милый, родной, ненаглядный.
У нас все хорошо. Потому что я знаю, если у нас все хорошо — все хорошо будет и у тебя. Не волнуйся за нас. Сейчас уже ночь. Наконец уложила нашего сына, перегладила все белье (он у нас такой поросенок — стирать можно бесконечно!) и решила написать тебе пару строчек. Обвела тебе его ладошку, пока спит, чтобы ты видел какой он уже большой. Времени писать совсем не остается. Пишу, а у самой глаза закрываются.
Но самое трудное справиться с собой и не думать, что каждый день, каждый час с тобой может что-то случиться. Я и не думаю об этом — днем, сыночек не дает скучать, а вот сейчас щемит сердце при мысли этой. Но я не думаю.
Мама допоздна работает, приходит затемно. Она когда приходит, от них (с Матвеем) еще шумнее становиться. Отец каждый вечер у телевизора, смотрит новости; сынок тоже: сгоняет деда в кресло, ложиться на диван, я даю ему бутылочку — он ест. Сам.
Мне очень понравилось твое стихотворение обо мне, очень красивое.
Целую тебя за него — нежно-нежно».
Егор перечитал письмо три раза, и сейчас, всматривался в слегка неаккуратно выведенные буквы:
— Засыпала, милая, — рассматривал Егор письмо, ощущая, как горит с мороза лицо. — Устала, моя хорошая… Поспи.
Егор лежал в палатке:
«В палатке всегда хорошо, — думал Егор, — особенно лежать! Лежу, прислушиваюсь, как трещат в печке дрова; напоминает бабушкин дом, в сибирской деревне, — лежишь на печи, вдыхая запах деревянного дома смешанного с запахами дряхлого, с пролежнями матраца и слежавшимся гусиным пером старой подушки… — Смотрю едва покачающуюся перед глазами фотографию жены и сына, прикрепленную к тканевому пологу… Курю… Читаю письма… Курю вонючие сигареты «Честерфилд», запивая их вонючий дым кофе со сгущенным молоком, от чего неприятный привкус сигарет не так неприятен».
Пить кофе со сгущенным молоком Егор стал вслед за Кривицким Генкой, не потому что дюже нравилось, а по причине, что если этого не делать, можно было остаться и вовсе без «сгущенки». А она здесь была что-то вроде витамина. Генка Кривицкий и Вовка Стеклов, лежали слева-справа, на своих кроватях, на животах, с запрятанными под подушки руками. Напоминали ныряльщиков, в момент нырка.
На прикроватных тумбочках, у каждого, стояло по магнитофону. И каждый играл свою музыку. У Егора, из динамика, под гитарный аккорды и ритм электронного барабана вырывался Виктор Цой, пел — «Будь осторожен…»
— Не, ну что это такое! — возмущался Егор, он начинал раздражаться. — В моем поёт Цой, а у них, что? — Егор прислушался. В слившемся звучании трех магнитофонов, Егор едва различал слова и музыку своего. — Ну, как всегда — врубят музон, а сами спят! Я не пойму для чего они тогда играют, для кого? — раздражение нагнеталось.
