Василий Гроссман - За правое дело
Крымов пошёл к землянке коменданта, и, пока он шёл к ней, в воздухе свистели и подвывали снаряды, перелетавшие над головой, в лесу слышались разрывы; внезапно густой дым метнулся меж деревьев и всё кругом захрустело, затрещало, показалось, что мохнатый дымовой медведь встал на дыбы, взревел, завертелся, стал крушить деревца. А люди продолжали своё дело, точно их всё это не касалось, точно жизнь их не была хрупка и не могла оборваться вдруг, как стеклянная ниточка.
И Крымов, ещё не понимая своего нового чувства, не понимая возвышенного настроения, которое постепенно захватывало его, не сознавая до конца своего удивления перед деловитой и благородной величавостью движений, походки, речи встреченных им людей, жадно, радостно, напряжённо всматривался, сравнивал.
Вот с этим хмурым, всю дорогу курившим шофёром, круто развернувшим грузовик и нажавшим на железку, чтобы поскорей удрать от переправы, казалось прекратились люди, которых он нередко встречал всё это время… Тревожные, быстрые взоры, внезапный смешок, внезапное молчание, а иногда крикливая грубость, прикрывающая растерянность… Сутулящиеся плечи усталых людей, идущих по пыльным грейдерам сорок первого года, расширенные глаза, всматривающиеся в небо,— не летит ли гад? — хриплый, замученный лейтенант с пистолетом в руке, комендант донской переправы… Разговоры: «он пошёл», «он пустил ракету», «он сбросил десант», «он перерезал дорогу», «он взял в окружение»… Разговоры о клиньях, о танковых клещах, о мощи немецкой авиации, о приказах немецких генералов, где предусмотрен и день и час падения Москвы, и каждодневная чистка зубов солдатами на марше, и питьё на стоянках газированной воды…
Потом он часто вспоминал первый свой взгляд на работающих при лунном свете солдат шестьдесят второй переправы.
Крымов вошёл в землянку, сотрясаемую разрывами. Широкогрудый, видимо, обладающий большой физической силой, белокурый человек в меховой безрукавке, сидевший на беленьком, новеньком табурете, за беленьким, новым столиком, представился ему:
— Перминов, комиссар шестьдесят второй переправы {163}.
Он пригласил Крымова сесть и сказал, что баржа в эту ночь не пойдёт и Крымов вместе с двумя командирами, которые вскоре приедут из штаба фронта, отправится в Сталинград на моторке.
— Чайку не хотите ли? — спросил он и, подойдя к железной печурке, снял с неё сверкающий белый чайник.
Крымов, попивая чай, расспрашивал комиссара о работе на переправе.
Перминов, отставив в сторону маленькую чернильницу и отодвинув от себя несколько листов разграфлённой бумаги, видимо, подготовленной для писания отчёта, отвечал немногословно, но охотно.
Он с первых же мгновений разглядел в Крымове бывалого, боевого человека, и потому беседа их шла легко и немногословно.
— Закопались основательно? — спросил Крымов.
— Устроились ничего. Своя хлебопекарня. Банька неплохая. Кухня налажена. Всё в земле, конечно.
— Как немец, авиацией главным образом?
— Днём обрабатывает. Скрипуны «ю-восемьдесят семь», эти да, вредны, а двухмоторные, знаете, кидают без толку. Большей частью в Волгу. Конечно, днём ходить у нас невозможно. Пашут.
— Волнами?
— Всяко. И одиночные, и волнами. Словом, от рассвета до заката. Днём проводим беседы, читки. Отдыхаем. А немец пашет.
И Перминов снисходительно махнул рукой в сторону непроизводительно пашущих в небесах немцев.
— Ну, а ночь напролёт — артминогнём, слышите?
— Средними калибрами?
— Большей частью, но бывает и двести десять. А то вдруг сто три запустит. Старается, ничего не скажешь, вовсю. Но толку нет. Мы свой промфинплан выполняем. Ничего он сделать не может. Бывают, конечно, случаи — не доходят баржи.
— Процент потерь большой?
— Только от прямых попаданий,— закопались мы хорошо. Вот вчера кухню разнёс — сто килограмм запустил.
Он перегнулся через стол и сказал, несколько понизив голос, как человек, желающий погордиться своей хорошей дружной семьёй перед близким знакомым:
— Люди удивительные у меня, спокойные до того, что бывает, сам не понимаю — что такое? Большей частью волгари, ярославцы, народ в годах, сами знаете, сапёры: лет под сорок большей частью. Работают под огнём — точно у себя в деревне школу строят. Мы тут штурмовой мостик делали, на Сарпинский остров его заводили. Ну, знаете немцев, конечно,— и он снова усмехнулся и махнул рукой в сторону Волги,— заметили, что мы плотничаем, и открыли ураганный огонь. А сапёры работают. Надо бы вам посмотреть, товарищ комиссар! Удивительно даже! Не торопясь, подумает, закурит. Как для строительной выставки. Без халтуры, без спешки. Стоит один сапёр, подобрал брёвнышко, сощурился, примерился, нет, покачал головой, откатил, подобрал второе, вынул верёвочку — померил, пометил ногтем, стал обтёсывать. А кругом, боже мой, ну, накрыли весь квадрат сосредоточенным, сами знаете.
Он, словно сокрушаясь, покачал головой, а затем, вдруг спохватившись, проговорил:
— Да мне, да нам что особенно рассуждать: мы шестьдесят вторая переправа, вроде курорта. Вот в Сталинграде, там уж, действительно, война! И сапёры постоянно говорят: «Нам что, вот в Сталинграде, там действительно война…»
Вскоре приехали командиры, которым предстояла переправа в Сталинград — подполковник и капитан. В третьем часу ночи пришёл дежурный сержант и сказал, что моторка готова, ждёт пассажиров. Вместе с ним зашёл молодой высокий красноармеец, держа в руках два больших термоса, и попросил у Перминова разрешения переправиться на тот берег.
— Нашу лодку потопили в десятом часу, а я командиру молоко везу свежее, ему доктор прописал. Через день возим.
— Из какой вы дивизии? — спросил Перминов.
— Тринадцатой гвардейской,— ответил красноармеец и покраснел от гордости.
— Езжайте, можно,— сказал Перминов.— А каким образом лодку потопили?
— Светлая уж очень ночь, товарищ комиссар, луна полная. На самой середине Волги миной достал. И не доплыл никто. Я ждал, ждал, а потом подумал — схожу-ка на шестьдесят вторую.
Перминов вышел из землянки вместе с отъезжающими и, оглядев светлое небо, сказал:
— Облака есть, да небольшие, правда. Ничего, доедете, моторист опытный, сталинградский паренёк, рабочий.
Прощаясь с Крымовым, он сказал:
— Обратно будете ехать, может быть, у нас докладик сделаете?
Отъезжающие молча пошли следом за красноармейцем-связным, который повёл их не туда, где лежали штабели припасов, а по опушке леса. Они прошли мимо разбитой машины-трёхтонки, мимо могильных холмиков с небольшими деревянными обелисками и звёздочками. Было так светло, что ясно виднелись написанные чернильным карандашом фамилии и имена погибших сапёров и понтонёров, рабочих переправы.
Красноармеец с термосами на ходу прочёл:
— Локотков Иван Николаевич,— и добавил: — Отдыхать пошёл, тезка мой…
Крымов чувствовал, как растёт в душе тревога. Казалось, что через Волгу в эту светлую ночь ему живым не перебраться. Ещё сидя в землянке, он каждый раз подумывал: «Не последний ли это табуретик, на котором мне пришлось сидеть?.. Не свою ли последнюю кружку чая в жизни допиваю?..»
И когда меж густой лозы засветлела Волга, он подумал: «Ну, Николай, дошагай положенное тебе на земле».
Но спокойно дошагать Крымову не пришлось. Тяжёлый снаряд разорвался в лозняке — красный, рваный огонь засветился в огромном клубе дыма, и оглушённые люди, кто где стоял, попадали на холодный сыпучий прибрежный песок.
— Сюда, в лодку давайте! — крикнул сопровождавший связной, точно в лодке было безопасней, чем на земле.
Никто не пострадал, только в оглушённой голове шумели, шуршали, позванивали пузырьки.
Громко стуча по дощатому дну сапогами, люди прыгали в лодку.
К Крымову наклонилось худое, молодое лицо человека в замасленной телогрейке, и голос, полный непередаваемого спокойствия и дружелюбия, произнёс:
— Вы здесь не садитесь, запачкаетесь маслом, на той скамеечке вам удобнее будет.
Тот же необычайно спокойный человек обратился к стоящему среди лозняка связному:
— Вася, ты ко второму рейсу принеси сегодняшнюю газетку, я ребятам в Сталинграде обещал, а то к ним только завтра она попадёт.
«Удивительный парень»,— подумал Крымов, и ему захотелось сесть поближе к мотористу, расспросить его — как зовут, какого он года, женат ли.
Подполковник протянул мотористу портсигар и сказал:
— Закуривай, герой, какого года?
Моторист усмехнулся:
— Не всё ли равно, какого года? — и взял папиросу.
Застучал мотор, ветки лозы похлопали по борту, распрямляясь с шуршащим шумом, и лодка стала выходить из затона на волжский простор. Запах бензина и горячего масла заглушил речную свежесть, но вскоре спокойное и ровное дыхание ночной воды пересилило все другие запахи.
