Александр Проханов - Пепел
Увидел, как у соседа Николая Ивановича приоткрылась дверь на крыльце. Некоторое время темная щель оставалась пустой. Потом из нее выглянуло чуткое, пугливое лицо Николая Ивановича, его расстегнутая, со свисающим ухом ушанка, перемотанная грязным шарфом шея. Он озирался – не грозит ли ему опасность, не идут ли по улице его вечные мучители и насмешники – малолетние школяры. Убедился, что улица пуста. Скрылся и через минуту вывел на крыльцо козу. Белоснежное животное грациозно переступало, сладко нюхало воздух, выбрасывало из розового носа кудрявые струйки пара. Николай Иванович бережно потянул ее за рога, свел с крыльца и выпустил на белый, усыпанный снегом двор. Коза стояла, серебряная, с чистой белоснежной шерстью. Пошла по двору, осторожно нюхая снег, доски забора, заваленное снегом деревянное корыто, осевшие венцы избы. Николай Иванович благоговейно смотрел на козу, восхищался ею. Его обычно сумрачное, с понурым взглядом, болезненное лицо было исполнено нежности и восхищения. Он любовался совершенным творением, которое терпело его подле себя, не гнушалось его обществом, как это делали остальные деревенские жители. Суздальцев чувствовал, что их обоих соединяет какая-то языческая тайна, связанная с приручением животных, когда стиралась грань между человеком и зверем и на свет появлялись кентавры, русалки, птицы сирины. Коза была божеством, предметом языческого поклонения. Николай Иванович в своей измызганной телогрейке и грязном шарфе был языческим жрецом. Там, в темной, плохо протопленной избе, он оказывал козе царственные почести, украшал ее рога венком из живых цветов, исполнял в честь ее песнопения, подставлял под ее нежное женственное вымя серебряный подойник, стискивая в пальцах мягкие соски, выдавливая из них певучие сладкие струйки.
Коза гуляла по двору, мерцала своими длинными зелеными глазищами, оставляла на снегу следы, похожие на сердечки. На улице послышались детские голоса, смех. Николай Иванович испуганно сжался, сошел с крыльца, потянул упиравшуюся козу в дом, затворил дверь. И проходящие мимо школьники размахивали портфельчиками, громко скандировали: «Козодой! Козодой!»
Из магазина пришла тетя Поля с буханками хлеба, подсолнечным маслом и карамельками к чаю. Принесла Суздальцеву вести, добытые во время стояния в очереди, которая не торопилась расходиться, являла собой деревенский сход. На нем обменивались новостями и суждениями.
– Учитель Петр Никитич себе возле дома беседку строит, как башня Кремля. Хочет часы повесить. Ему однорукий Федор Иванович доски тешет. «Зачем, говорит, тебе, Петр Никитич, часы»? – «А чтобы, говорит, люди на работу не опаздывали, часы по Кремлю сверяли». – Тетя Поля снимала у порога сапожки, вставляя ногу в самодельные теплые чувяки. Кот вился у принесенной сумы, вдыхая вкусные запахи магазина. – У Ленки Злотниковой, у рыжей, любовник появился. Директор магазина. Из города к ней ездит, мясо привозит. Он ей платок подарил, а она и вылупилась. Глаза ее бесстыжие, рыжие. – Тетя Поля гремела у печки дровами, отодвигала мешавшие чугуны, собираясь топить. – А Кланьку снова мужик ейный избил. Пришел в сельпо за бутылкой, бабы на него набросились: «Когда хулюганить перестанешь?» «Все равно, говорит, ее убью!» А сам пьяный, и глаза, как у волка.
Уже трещали в печи сухие щепки. Уже смеркалось на улице, и черной гурьбой шли по дороге совхозные рабочие. И прилетела на забор, прежде чем укрыться на ночлег, шумная сорока.
Суздальцев еще днем получил от лесничего задание доставить в соседнюю деревню Сафонтьево бензопилу. Передать ее бригадиру пильщиков, которые приехали из Чувашии подзаработать на лесосеках. Бензопила стояла в сенях, недалеко от тулупчика, на котором дремала собака. Он стал одеваться, чтобы отнести пилу бригадиру.
Было почти темно, куры, которые днем расхаживали по дворам и клевали зерно, все уже находились на насестах. Суздальцев спустил собаку с поводка, та лизнула его, понеслась по улице, исчезая в сумраке; вслед за ней вышел и он, отправляясь за село, навстречу дующему из белесых полей ветру.
Он поднимался на плоскую бесконечную гору по протоптанной тропе, среди черных лесов. В небе, среди гаснущей лазури и зелени, сияла заря. Ее свет был волнующе-дивным, словно изливался на землю из райских высот, где о нем, Суздальцеве, знали, ждали его, развесили над ним волшебные светильники, указывали ему путь. Шаг его был упруг и легок. Дыхание сильное и ровное. Он был молод, одинок, абсолютно свободен. Невидим для людей, но открыт для божественного, его созерцавшего, ока. Это небесное око сулило ему чудесное будущее, исполненное красоты, творчества и любви. Он шел в гору, глядя на зарю, и собака то исчезала в сумерках, то набегала на него, радостно и преданно заглядывала в лицо.
Он прошел половину горы, и идти стало труднее; мускулы напряглись, пила давила плечо, и сердце стучало на каждом глубоком и сильном вздохе. Заря утратила золотое свечение, лазурь и волшебная зелень исчезли. Малиновое зарево, вязкое, как кипящее варенье, клубилось у горизонта. И в этой гуще вскипали взрывы, извергали пугающую магму, разбрасывали по небу багровые брызги. Словно там, у горизонта, начиналось сражение, в неистовой схватке сошлись две враждующие армии, и там, куда он приближался, поджидало его нечто ужасное, гибельное. Из малиновых и багровых взрывов неслась бессловесная молвь. Будто кто-то его останавливал, не пускал, поворачивал вспять, гнал обратно вниз по горе, отговаривал его от этого опасного странствия. И он, пугаясь, смотрел на эти багровые знаки, пламенеющие письмена, в которых раздавалось: «Стой! Ты умрешь! Тебе не будет пути назад!» Он был готов повернуть, быстрым шагом сойти с горы, очутиться в теплой, с абажуром и половиками избе, а наутро, среди тихого солнца одолеть гору и доставить в Сафонтьево свою ношу. Так думал он, но шел вперед, туда, где его ожидали великие испытания, неотвратимые несчастья.
Теперь все небо бушевало над ним, красное, жуткое, исполосованное рубцами, отекающее кровью. Битва вышла из-за горизонта и охватила все мироздание. Погибала Вселенная, сгорали миры и галактики, красная буря носилась по небу и сметала планету и солнца. Казалось, по небу хлещут огненные перья. Оно рассекается от ударов огромных крыл. В разрывы падают горящие светила, как пылающие головни, и кому-то угодно, чтобы он стал свидетелем этой гибели, летописцем конца. И ему не убежать и не скрыться, а стоять, запрокинув лицо, глядя, как рушатся сверху сгорающие планеты и луны.
Он задыхался, не было сил идти. Бензопила весила тонны, ломала плечо. И хотелось бросить ее и упасть, зарыться лицом в снег, не слышать, как над ним сгорает мир. Он шел, задыхаясь и кашляя, и собака подбегала и тревожно на него смотрела.
Заря погасла. Небо было мглистым и пепельным. Только на западе, сумрачная, траурная, извивалась лента зари, и ее заволакивала тьма. Мир был испепелен. Он, находящийся в испепеленном мире, был никому не нужен, всеми забыт. От него отвернулось таинственное око. Он, старик, проживший огромную жизнь, с испепеленными любовью и творчеством, брел по горе, которая не имела вершины.
Петр пришел в Сафонтьево, когда было темно, в черных избах горели оранжевые и золотые окна. Он постучался в избу, где остановился чуваш-лесоруб. Ему открыла немолодая хозяйка, впустила. В простой избе пили чай, блестела на столе бутылка водки. Часть избы была отгорожена, и за пряслами стоял, раздвинув зыбкие ноги, пятнистый теленок. Смотрел на Суздальцева черными милыми глазами.
Он возвращался в темноте под гору, повеселевший, отдохнувший. Было горячо и весело от выпитой стопки, горячего чая, бестолкового говора подвыпивших чувашей, от розовой телячьей мордочки, которая просовывалась сквозь тонкие прясла. Собака бежала где-то впереди, а он шагал, раздумывая над тем, как все-таки хороша, необычайна и содержательна его жизнь, которую он сам выбрал и отстоял, выдержав противодействие самых любимых и близких.
Внезапно залаяла собака. Подбежала, взвизгнула и опять убежала во тьму. Он шел по тропе, часто ее терял, проваливался в снег. Впереди что-то затемнело, зачернело на тропе. Он приблизился и увидел, что в снегу лежит упавшее недвижное тело. Собака нервно бегала вокруг и повизгивала. Он наклонился к телу, сквозь утлую одежду нащупал худое плечо, костлявый горб. Зажег фонарик. Приподнял голову лежащего человека, заглянул в лицо. Это была тетка Анна Девятый Дьявол. К ее морщинистому лицу пристал нетающий снег, глаза были закрыты, но губы шевелились. Одна нога ее была в валенке, а другая голая, со скрюченными старушечьими пальцами.
– Тетя Аня, тетя Аня, вы как тут?
Он не мог понять, как она оказалась тут на ночной тропе далеко от дома, сколько времени здесь замерзала, пока он чаевничал, чокался стопкой, слышал цоканье телячьих копыт по половицам.
– Тетя Аня, куда вы идете? Почему одна?
– Поликарпушка позвал, – едва слышно отозвалась она, и Петр понял, что в ее гаснущем разуме звучал непрестанно далекий любимый голос, звал на долгожданную встречу.
