В. Яковлева - Ради жизни на земле (сборник)
Снова, глубоко утопая в снегу, продвигаемся вперед. Небольшой спуск. Вдруг почти в самое ухо звонко, предупреждающе грозно:
— Стой, кто идет?
— Что ты, как дурной, орешь? — зло, но и радостно огрызнулся Степанов.
— Стой, говорю. Кто это?
— К комбату надо, вот товарищ корреспондент тут со мной.
Мы остановились. Часовой что-то глухо проворчал себе под нос и мигом скрылся, словно провалился сквозь землю. Вскоре появились два бойца.
— До комбата? — спросил один из них нарочито строго.
— Да, к нему.
— За мной, — повелительно скомандовал все тот же голос.
Скатываемся куда-то вниз, тут под спуском снегу еще больше. Приглушенный разговор. Слышится хруст плащ-палатки. Ага, это занавешен вход в землянку. Чтобы попасть в нее, нужно низко нагнуться и почти на четвереньках проползти в узкую щель. Но вот, наконец, можно встать во весь рост. Осматриваюсь. На столе развернут большой лист карты. Над ним, склонившись, сидит Борисенко. Он вскидывает голову, и мы встречаемся взглядами.
— Постой, постой, — тихо, переходя на шепот, бормочет Павло. — Федор, ты, что ли?
— Ну, конечно, я, Паша.
Обнялись.
— Вот, черт, а я тут думаю, что за корреспондент ко мне прорывается. Мне же позвонили. Ну садись.
Я сел на снарядный ящик, вынул пачку папирос. Закурили. Сидим, отчаянно дымим, глухо откашливаемся, на минуту погрузившись в радостно-волнующие думы.
Кроме комбата, в землянке находятся еще двое: боец-связист и ординарец Борисенко. Связист спит, широко разбросав ноги. Ординарец, совсем юный парень, усердно протирает автомат, украдкой, будто нечаянно, бросая в нашу сторону вопросительные взгляды.
— Ну рассказывай, как ты и где? — складывая карту, обращается ко мне Борисенко. В голосе его усталость. Конечно, Павел ни за что не сознается, что его безжалостно валит с ног слабость, но я-то, знаю, что батальон сделал сегодня тридцатипятикилометровый марш и прямо с ходу занял оборону. Солдаты уже отдыхают, а вот командиру батальона нельзя: он должен нанести на карту обстановку, узнать подробности о противнике, распорядиться насчет питания, боеприпасов.
— Да что я, мои дела на виду. Ты о себе лучше, Павлуша. С удовольствием послушаю.
Борисенко засмеялся, мотнул головой:
— Удовольствие! Ты все так же, как прежде, чудишь. Наслаждение получит от моего рассказа! Ну какие новости? Вот доколачиваем фашистов здесь, в Прибалтике. Немного осталось их, но все еще крепко сопротивляются. Трудно маневрировать техникой: видишь — лес, глубокий снег, болот чертова пропасть. А впрочем, ты сам понимаешь. Или уже разучился воевать, теперь все на бумаге шумишь?
— Всяко, Паша, и нашему брату достается, не сладко порой бывает.
— Ну ты не обижайся, я ведь с тобой по-свойски, по-товарищески. У меня, между прочим, нет оснований на вас, журналистов, обижаться. Только вот зря мне выговор влепили.
— Какой выговор?
— Да из дивизионки как-то пришел корреспондент, тот, что вместо тебя там работает сейчас.
— Хамид Кайсаканов?
— Ну, ну, Кайсаканов. Капитан, казах. Перед самой атакой на станцию Резекне как-то забежал ко мне. Поговорили, он ушел. Я думал, в другую часть, а он — в одну из моих рот. Вскоре пошли в наступление, и он тоже. Командир взвода был ранен, Кайсаканов принял командование — и вперед. Когда станцию взяли, я его встретил. Батюшки! Так и ахнул. А тут откуда ни возьмись начальник политотдела. Отличившихся велел к награде представить, в том числе и Кайсаканова, а мне, извольте радоваться, — выговор. Да я что, нянька, что ли, ему? У меня батальон, я за него в ответе. А тут этот Кайсаканов. Но должен сказать тебе — материал потом в газете появился толковый.
Я отлично изучил характер Борисенко и знаю, что ему сейчас хочется говорить не о войне, а о чем-нибудь мирном, спокойном, тихом. Он уже подошел к этой теме, надо только поддержать ее, и разговору о литературе, истории, о роли человека на земле не будет конца до рассвета. Сколько у нас с Борисенко бывало таких вот бесед!
Павло попал в военно-пехотное училище с первого курса педагогического института. Мечтал получить высшее образование и преподавать детям русский язык и литературу. Страстно любит поэзию. Уйму стихов знает на память. В вещевом мешке таскает томики любимых авторов, может часами спорить о литературном мастерстве какого-нибудь поэта.
Война, передний край рядом, до противника, что называется, рукой подать, а мы, бывало, до хрипоты спорим и шумим о литературных новинках, о том, что наши поэты и писатели отстают от горячих боевых дел, не поспевают за событиями.
Все эти давние споры я вспомнил сейчас, сидя вместе с Павлом в его тесной землянке в ночь под Новый год. Всплыло в памяти и много других картин — смешных и веселых, страшных и тяжелых.
Между тем ординарец собирает на стол ужин. Штыком-кинжалом раскрыл две банки консервов, разогрел их, нарезал хлеба, поставил котелок вкусно дымящейся каши, наполнил чашки чаем. Борисенко вскинул брови на солдата:
— Может, лучше из фляжки, Вася, а?
— Как скажете, товарищ майор, — широко развел руками тот.
— Пожалуй, из фляжки. Гость ведь у меня сегодня, да к тому же Новый год. Давай по чарке!
Ординарец слил в котелок чай, нацедил в кружки водку. За что же выпить эти положенные нам сто граммов? Ну конечно же, первым делом за победу, за скорую победу над врагом.
— И за прекрасное будущее, — добавил Борисенко. Он держит кружку в правой руке и продолжает начатую мысль:
— Сейчас особенно много говорят солдаты о жизни, что наступит после войны. Об этом разговор был, конечно, и раньше, но в более конкретные и, я бы сказал, реальные, что ли, формы он начал облекаться вот именно теперь. Ну это естественно: близок конец войны, и каждый хочет поскорее вернуться к своим оставленным делам.
— Да-а, — уже мечтательно, как будто обращаясь к самому себе, продолжает мой собеседник, — жизнь-то, оказывается, штука очень интересная, заманчивая, увлекательная. Чертовски хочется жить. А с чего же мне-то начинать жить после войны?
— А институт? Надо же заканчивать институт. Это нелегко дастся, но отступать не следует.
— Как отступать! — почти крикнул Борисенко. — Ты что, с ума сошел? Окончу, стану педагогом.
Выпитые сто граммов настраивали на откровенный разговор. Борисенко вздохнул:
— Спеть бы, что ли? Что-нибудь задушевное, близкое, родное.
Но в это время в темном далеком углу землянки что-то зашумело, затрещало, потом раздался приглушенный, шипящий звук и послышался голос, который стал выводить надсадно, измученно, устало:
Вам возвращаю ваш портрет
И о любви вас не молю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю.
Оказывается, Вася завел недавно подобранный на одном из хуторов старенький патефон с одной-единственной, в двух местах расколотой пластинкой.
— Ерунда, — зло махнул рукой Борисенко. — Подцепил дрянь и таскается с ней. Кому нужна такая нудь?
Удивительный этот юноша — Павел Борисенко. Правильно кто-то сказал, что война явилась тем оселком, на котором очень остро отточились, ясно, отчетливо обозначились все чувства человека, все грани его характера. Я это хорошо теперь вижу на примере своего товарища.
Комбат подзывает ординарца и приказывает выбросить пластинку.
— Нам, солдатам, такие песни не подходят, — сказал он. — Это такая слизь, Вася, одна тоска и скука. — Потом предложил мне: — Помогай, а я начну. Вполголоса, тихонько, просто для себя.
Комбат оперся обеими руками о пошатнувшийся и скривившийся стол, слегка сощурил глаза, глядя на огонь, и легко и свободно запел:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Вдруг остановился:
— Понимаешь, друг, за сердце берет!
Повернулся к ординарцу:
— А ну-ка, Вася, «Бьется в тесной печурке огонь».
Все время дремавший связист встрепенулся и повторил несколько раз:
— Я «Заря», я «Заря». Хорошо, есть. Товарищ майор, вас просят.
Борисенко кинулся к телефону.
— Слушаю. Порядок, полный порядок. Хорошо. Спасибо, вас тоже поздравляю.
Сел на прежнее место.
— Командир полка звонил. Через два часа наступаем. Замечено передвижение больших колонн противника. Наносим удар с фланга, откуда фашисты не ждут. Поздравил с Новым годом.
Тут же Борисенко отдал распоряжение, чтобы явились командиры рот за получением новой боевой задачи. Комбат взглянул на часы — было без десяти минут двенадцать.
— С нами идешь или поедешь в редакцию? — спросил меня майор.
— Что ты, какая тут редакция? С вами, конечно.
Вася начал убирать со стола, а мы с Борисенко вышли из землянки. Комбат тихо напевал:
