Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах
— Да я понимаю… Наших концлагерей опасаясь, многие подались на запад. Я не про то, что мне на запад хотелось! Плевать мне на него! Я за каторгу свою насмотрелся на жизнь эту западную. Настоящим русским делать там нечего. Мне только горько было, что друзья от меня отвернулись… Те из них, кто на запад хотел, — ушли. Со мной не попрощались. Они меня не стали замечать. А знаешь почему? Да потому, что кончилась борьба. Отпала потребность в единой сплоченности братства солдатского. Законы другие вступали в жизнь. Чуждые нам законы западного мира, когда каждый должен выживать в одиночку.
— Женечка милый, а что было потом?
— А потом было тринадцатое мая сорок пятого года. Нас погрузили в эшелон и отправили к нашим. Недолго так проехали, и остановка. Помню, как обрадовался, когда наших увидел! Погоны и форма другая! Мы к ним с радостью, а они к нам мордами казенными и с подозрением. Остудило нас это здорово… Они по улыбкам нашим саданули кулаком недоверия… СМЕРШевцы, одним словом…
Нас там отсортировали. Туда солдат и сержантов, сюда офицеров. Думал, домой меня отпустят. Куда там! Оставили. Других дальше погнали, а у меня раны болеть стали. Меня в лазарет при пункте этом сортировочном… Не знаю, сколько б я пробыл там и куда потом делся, не попадись на глаза одному полковнику. Важному такому, самодуру со свитой.
И там же, в свите его, и наше начальство толпилось. А я площадку подметал перед столовой…
Уваров усмехнулся чему-то и продолжал:
— Увидел меня полковник этот и вроде как оторопел. И вроде даже челюсть у него отвисла жирная, бляха-муха. «Что это?» — спрашивает тихо. И в голосе наивность детская!.. Но вижу, что притихла свита и, вроде как, неловко ей из-за меня. Не доглядели, что «это» с метлой полковнику попалось на глаза. А меня заело, что я уже не человек, а «это». Ну, думаю, гад, постой же. Я и так-то страшный, — сам себя в зеркале пугаюсь, — а тут еще рожу скорчил, чтоб попротивней было, раз дело такой оборот принимает… «Кде вы это взяли, я спгашиваю?» — допытывается и через плечо на свиту смотрит. Куражится, гад, я же вижу! А наше начальство молчит. «Кде?.. И как это попало сюда?» И все это ласковым голосом, тихим таким. А кругом тишина… Видно, знали уже самодура того и, в угоду ему, из себя напуганных корчили.
И тут я метлу, как винтовку, приставил к ноге и доложил: «Прибыл в эшелоне, товарищ полковник!» «Из плена?» — спрашивает вкрадчиво, будто не знает, что за люди тут находятся.
«Из Маутхаузена», — говорю.
«На комиссию немедленно и за вогота, если чист. Сегодня же отпгавить…» Да как гаркнет неожиданно: «Вон!» Я аж вздрогнул. Помню, даже метлу выронил. «Вон!» у него получалось отменно. Отработанно натурально… Хорошо, что бумажку мне в зубы дали, а то б еще в какой лагерь попал… Вот и все в основном. Доехал до Гомеля. Работать маляром устроился в бригаду женскую. Всей бригадой меня как ребенка жалели. Малярил на отделочных работах, пока раны не заболели снова. В больницу попал. Работать не могу, а инвалидность не дают.
В Гомеле рассчитался, хоть и не отпускали меня женщины. Звали назад приезжать. Под расчет мне ботинки вот эти дали, а то совсем было не в чем…
На прошлой неделе в город приехал своих повидать. Повидался, навидался, аж сердце заходится… Я всех повидал, а меня почти никто не видел. Не узнают потому что… Родная сестра на порог не пускала! Собачка соседская сразу признала, а моя сестренка — нет! Валерьянкой дуреху отпаивали. И как только войну такую пережила собачка та? А сестренка моя, Олюшка, до сих пор, наверно, сомневается, что я тот самый братик Женька, что ее на погоршках носил… Я из дома куда ухожу, за калитку глазами проводит, и в плаче трясется, и рот зажимает ладошкой.
Он улыбнулся, вспомнив что-то из детства, наверно. И вздохнул тяжело и намучено.
— Хороша у тебя сестричка, Женечка. Самостоятельная. После бомбежки той, когда ваши погибли родители вместе с моими в одном бомбоубежище, — выживала она в одиночестве. Правда, соседи выручали, чем могли. К себе в цех работать взяли на спичечную фабрику. И в школу вечернюю уговорили. Теперь вот в пединституте нашем учится. И какой красавицей выросла!..
…Солнце сияло вовсю, когда проснулся Валерик. После грозы вчерашней за окном было утро умытое.
Дверь в коридор была настежь открыта. Барак еще спал. Начинался воскресный день.
С распухшим носом и глазами воспаленными сидела мама за столом, а дядя Женя выбирал из банки, где вчера еще было повидло, окурки для последней самокрутки.
Валерик вспомнил, что на сегодня у них с мамой намечен поход в кино с покупкой мороженого на вафельных кружочках и «от пуза» ситра. Но дядя Женя не уходил, и это портило всю красоту намеченного праздника.
Теперь говорила мама. Старалась говорить уверенно, чтобы дядю Женю убедить, что все теперь будет иначе, потому что на его стороне и закон, и горком комсомола, и какая-то конституция, которая виделась Валерику высокой и строгой женщиной, похожей на тетю Геру, мамину подругу детства.
Дядя Женя докуривал самокрутку из окурков и тупо глядел на пустую бутылку. Левый глаз постоянно слезился, и руки его по карманам без устали шарили. Забывались и с нервным повтором снова искали что-то. Плечи его опустились, и весь его вид поникший говорил, что маминых слов он всерьез не берет. Он так и сказал, перед тем, как уйти, обернувшись в дверях:
— Никуда б не ходила, Аленка. Мне уже не поможешь. Боюсь, что себе навредишь. А у тебя еще сын, вон какой, подрастает. Ты лучше его береги и себя.
И, забыв ладонью рот закрыть безгубый, подмигнул Валерику в знак прощания. И частокол его зубов железных, как с черепа смертного, блеском холодным сверкнул. И недоброе предчувствие в Валерика вселилось, будто хорошее все и красивое, что жило с ними до сих пор, до этого момента, теперь покинет их и пропадет бесследно.
«Вот зачем он из плена вернулся? — подумал Валерик, глядя, как, шаркая ботинками, тяжело уходит дядя Женя, а мама голосом усталым говорит ему что-то вслед. — Всем теперь будет плохо, оттого что он выжил».
Утро дождливое
Каждое утро, обгоняя колонну пленных, входит в улицу сыпанина шагов с деревянным глухим перестуком, и Валерик, подхваченный радостью, за калитку несется.
Завидев Валерика, Фриц улыбается. У Фрица красивые зубы, от того и улыбка заметная, а не как у дяди Жени Уварова — передние зубы железные с черными обводами десен, а настоящие выбиты в Морицфельде, когда он летчиком власовским быть отказался.
На улыбку Фрица и Валерик улыбается, а Отто Бергер, что Ваньку-встаньку подарил, поднимает кепи над собой.
И, глядя на них, то же самое делают немцы другие, невольно вступая в игру. И жестов таких и улыбок с каждым разом все больше становится.
— Эва как величают тебя! — удивляется бабушка Настя. — Будто «фюлера», внучек ты мой! Скажи ты на милость! Вот и послал Господь немцам отдушинку. И на том, слава Богу…
И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.
Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно
И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.
А колонна притихла в молчании хмуром и глаза на сержанта наставила. А сержант папироски мундштук потискал зубами и сказал мимоходом Валерику:
— А, не связывайся!..
И Валерику сделалось легче. Не оттого, что уменьшилась шишка на лбу или вовсе болеть перестала, а что сержант наконец-то заметил его. И сочувствие в голосе слышалось, и осуждение поступка Ибрагима.
С той поры Ибрагим стал ходить по другой стороне дороги, а сержант — по Валеркиной.
Валерик говорил сержанту «здравствуйте», а тот головой кивал и подмигивал.
И охрана, и немцы привыкли, что рядом с калиткой стоит босой мальчик в коротких штанишках и всем улыбается искренне.
Но вот среди жаркого лета выдалось несколько пасмурных дней. Ночью выпавший дождь улегся в колдобины мутной водой. Была в воздухе сырость и грязь под ногами.
В манере своей понурой брели на работу немцы, и колодки, как лыжи, с машинальным бесстрастием по камням и лужам тянулись деревяшками мокрыми.
Временами на колонну падал мелкий, как мошка, назойливый дождь, наполняя ознобом до пяток промокших людей, и колонна убыстряла шаг, и куцые воротники мундиров поднимала, и на мокрые шеи повыше натянуть старалась.
И в который раз убеждались немцы, что к солдату, униженному пленом, и погода бывает беспощадна.
