Павел Хадыка - Записки солдата
Многие старинные обряды у них сохранились. Всех не помню, опишу только некоторые. Так, мужчины совершенно не брились и все ходили с длинными бородами. Нельзя было курить и пить спиртные напитки, носить оружие и служить в армии.
Но последний обычай не соблюдался. Когда мы пришли, почти все мужчины были вооружены. Они оказали упорное сопротивление дашнакам, а нам помогали. Надо полагать, что оружие они приобретали заблаговременно и тайно хранили или захватили в боях. Тайно пили и спиртные напитки.
Во многие дома хозяева нас не пускали, считая наше посещение осквернением. Стакан или кружку, которые давали нам попить воды, тут же выбрасывали, как негодные к употреблению. Многие имели «оскверненную посуду» и сохраняли ее специально для нас.
С таким русским населением я встречался впервые. Их отношение к нам производило неприятное впечатление. Рассказывали, что у нас так вели себя старообрядцы, или, как их называли в народе, староверы.
В армянских же деревнях, наоборот, относились к нам хорошо, делились лавашом с квашеными овощами и травами, брынзой и другими продуктами, были к нам более гостеприимны.
Дома совершенно не похожи на европейские. Большинство их врыто в землю, изнутри похожи на маленькую копию цирка. Жилая площадка круглая с проходами в стенах, ведущими по тоннелю в сараи, где размещался скот. Куполообразная крыша одновременно является и потолком, опирается на стены и деревянные столбы, установленные внутри дома. Одно или два окна выходят на крышу.
Посредине дома в земляном полу на метр в глубину вырыта круглая яма, называемая «тундыр». Стены в тундыре выложены отшлифованными каменными плитами или кирпичом, а щели гладко промазаны глиной. Тундыр — единственный отопительный очаг в доме. С улицы под землей к его дну проведена труба — поддувало. Приготовление пищи, выпечка хлеба (лаваша) производится здесь. Сверху над тундыром подвешивается на металлической треноге казан (котел), в котором варится утром завтрак, днем обед, а вечером ужин.
Лаваш выпекается приклеенным к стенкам тундыра, а не посаженным на его дно. Хлеб, то есть лаваш, в каждой семье выпекается на продолжительное время, примерно на две недели и больше. Одна хозяйка с этим делом не может управиться. Поэтому в день выпечки в дом к хозяйке собирается пять-шесть соседок, и они, распределив обязанности, коллективно принимаются за работу. Одни тесто готовят (его не солят), другие раскатывают листами, как для домашней лапши, третьи накладывают их на специальные, в виде выпуклых решет, приспособления и ударяют тестом о стенку тундыра. Лист теста наклеивается на горячую стенку. Кто-то один следит за топкой и специальным крючком извлекает пропеченные лаваши. Готовые, они складываются в кладовке. Там засыхают и затем долго хранятся. При употреблении слегка смачивают водой, и они становятся мягкие.
Я очень любил армянский бутерброд. Он приготавливается из брынзы или сыра, трав тархун и реган. Их завертывают трубкой в лаваш, как колбасу. Такие бутерброды очень вкусны с горячей пищей, чаем и как отдельная закуска.
Вокруг хорошо натопленного тундыра в вечернее время расстилают постели. На тундыр ставится широкий столик и накрывается большим ковром. Концов ковра хватает и для постели. Благодатное тепло идет под ним на спящих.
Единственный недостаток — это выход дыма из тундыра в жилое помещение, как в курных хатах моих Воронилович. Но армянские дома выше наших хат, дым стоит вверху и через специальный люк в крыше выходит наружу.
Зажиточные и особенно богатые строили дома европейского типа, с каминами, изразцовыми печами и хорошей мебелью.
Город Эривань мне не понравился. Улицы были узкими, грязными, большинство домов одно- и двухэтажные, мрачные. Зато хороша эриванская питьевая вода. По специально проложенным трубам она самотеком за 20—30 километров из-под горы идет в Эривань, где по водопроводной сети обеспечивает город чистой, холодной, вкусной водой. Лучше эриванской воды я не встречал нигде.
В июле или августе 1921 года полк расквартировали в курортном поселке Дарачачаг, что выше деревни Сухой Фонтан, на правом берегу реки Зангу. В Дарачачаге полк стоял до 1923 года.
Курортный поселок Дарачачаг славился минеральными водами, особенно нарзаном. Здесь были хорошие дома, в которых раньше отдыхала и веселилась богатая знать.
Война в Закавказье подходила к концу, и наш полк, как другие части, перешел на мирное положение. Частично проходила демобилизация старых возрастов, шло пополнение молодыми. Полк проводил положенные занятия, а в августе или сентябре в районе озера Севан заготавливал сено. Мы косили траву, сушили ее, складывали в копны.
В апреле 1922 года полк начал готовиться к параду в Эриване. Подгонялось обмундирование, снаряжение, проводились строевые занятия.
Мне уже было 23 года. Очень хотелось знать, что будет дальше, как сложится мирная жизнь. Как и где искать свою семью: мать, братьев, сестру, выехавших из Оренбурга в 1919 году? И вот в это время меня постигла одна из самых тяжелых неприятностей в моей жизни.
На рассвете 1 мая полк прибыл в Эривань и остановился на одной из улиц на трехчасовой отдых. Пулеметчики где-то достали свежих огурцов, угостили и меня. Ели огурцы многие. Конечно, без хлеба и соли. А через несколько часов у меня поднялась высокая температура, началась рвота. И меня прямо с парада доставили в госпиталь. Здесь установили диагноз — холера. Страшная по тем временам болезнь, а лечения почти никакого.
Госпиталь, видно, был создан недавно, возможно, временно. В отделении, где меня поместили, не было кроватей, тумбочек. Матрацы, набитые соломой, разложены рядами прямо на полу, на больных наброшены одеяла. Насколько я понимал, большинство больных было в тяжелом состоянии.
Я пробыл в госпитале, видимо, больше месяца. Что видел и перенес, тяжело вспомнить. Особенно угнетала смерть товарищей по палате. В госпитале я был впервые за всю войну, ранений не имел. Тифа избежал.
Палата, куда меня поместили, — прямоугольная. Больные лежали в два ряда головами к стене, в ногах был проход. Всего больных размещалось 18—20 человек. Как-то утром в моем ряду стали умирать — один, второй, третий, четвертый. Очередь подходила ко мне. Я испугался. Схватил за угол свой матрац и перетащил в другой ряд. Там на меня шумели, но я втиснулся среди больных, заявив, что назад не пойду, и остался на новом месте. Мне казалось, что я ушел от смерти.
Однажды объявили, что нас эвакуируют в Тифлис. Наконец долгожданный день настал. В каком это было месяце, точно не помню. Группу больных, в том числе и меня, погрузили в санитарные вагоны. В Тифлисе нас перевезли в 4-й сводный госпиталь, который размещался в Навтлуге. Сколько я пролежал там, не помню, но думается, что пробыл несколько месяцев. Тифлисский госпиталь был хорошо оборудован, было достаточно медицинского персонала, медикаментов. Хорошее питание, уход и лечение быстро поставили меня на ноги.
Здесь меня посетил писарь моей пулеметной команды Григорий Черкасов. Он рассказал, что командирован на учебу. Стал часто посещать меня.
Когда я окончательно выздоровел и выписался из госпиталя, Черкасов с разрешения своего командования временно поместил меня в своей комнате. Там я прожил несколько дней. Врачи дали мне месячный отпуск с выездом на родину, но ехать мне было некуда. Хотелось узнать, где моя семья. Черкасов уговаривал остаться у него, но я решил поехать в Оренбург, где учился в военном училище муж моей сестры. С ним я изредка переписывался.
Путь из Тифлиса в Оренбург в те времена был очень тяжелым. Пришлось ехать на крышах и буферах вагонов, по нескольку дней сидеть на станциях пересадок. Особенно запомнилась станция Кинель. В одну из ночей я там крепко уснул и, когда проснулся, обнаружил, что у меня из-под головы кто-то вытащил вещевой мешок с пожитками, а из карманов документы, в том числе и партийный билет. Это для меня было не меньшим горем, чем перенесенная болезнь.
Остался единственный документ — отпускное свидетельство из госпиталя. Его нашел в одном из пустых карманов. Продуктового аттестата тоже не было. На обращение к военным властям получил ответ, что не надо зевать и помочь ничем не могут.
Без документов и продуктов более суток я добирался до Оренбурга. Но и там меня тоже ожидала неприятность. Михаил Баран, на помощь которого я надеялся, к этому времени окончил училище и выехал по назначению куда-то в Среднюю Азию.
Я оказался в безвыходном положении. Правда, разыскал нескольких старых знакомых, которые поддержали меня продуктами, да и питательный пункт кое-чем помог. Но на продолжительную помощь рассчитывать не приходилось. В Оренбурге, как и в Поволжье, еще был голод.
Дня через два-три пустился в обратный путь.
Опять поддержал меня Черкасов. Прожил у него в Тифлисе несколько дней, привел себя в порядок.
