Ванда Василевская - Просто любовь
— Григорий, Григорий…
Воронцов вышел на цыпочках, осторожно прикрыв за собой дверь.
— Марийка…
По приказу той, другой Марии, она превозмогла себя и подняла глаза на изуродованное лицо. В глазах у неё померкло, она ничего не видела. Но та, другая, сурово и безжалостно повторяла, что именно так надо.
— Я не хотел возвращаться к тебе, не хотел, чтобы ты видела, — услышала она хриплый, срывающийся шёпот.
Следовало ответить. Она искала подходящего ответа. Но не нашла ничего. В отчаянии она ухватилась за первое подвернувшееся слово.
— Знаю…
— Не сердись, любимая… Виктор рассказал мне, я понял, что так нельзя…
Ах, да, Воронцов… Как будто стало немного легче. Воронцов уже сказал всё, что следовало. Что ещё, что ещё от неё требуется?
Прикосновение руки к волосам. Она не могла не думать упорно, с ужасом о том, что это единственная рука. Она шевельнулась — ведь нельзя было, как раньше, опереться локтями о его колени. Следует ещё раз взглянуть на его лицо, чтобы он не заметил, как она боится этого.
Мария содрогнулась.
— Милая моя…
Она прикрыла глаза. Это могло сойти за радость, за упоение и счастье — он ведь не мог догадаться, что она смотрит в ужасную, холодную пустоту сердца, где в эту минуту нет ничего, кроме страха… Какие чудовищные увечья приходилось ей видеть, перевязывать, лечить в этом госпитале! И никогда, никогда — только теперь, в первый раз…
Да, но ведь никто из них не был её мужем. Только Григорий.
Она с ужасом думала о том, что будет дальше. Надо ведь что-то говорить, что-то делать, но тогда он заметит…
— Как мне было тяжело, Марийка, как страшно тяжело! Но теперь…
Что теперь? Что теперь?
Она с трудом стряхнула с себя оцепенение и, не глядя, холодной, безжизненной рукой погладила его руку.
— Какое счастье быть опять с тобой…
Она торопливо кивнула. Он ничего не видел, ничего не замечал. Только бы ни о чём не спрашивать, только бы не нужно было рассказывать, говорить… Да, да, Воронцов… Что такое рассказал ему Воронцов?
Дверь приоткрылась.
— Ну, Мария Павловна, придётся на минутку разлучить вас с мужем, — весело сказал дежурный врач. — Отдохните немного, а мы тут займёмся больным.
— Я… — слабо возразила Мария, но врач махнул рукой.
— Речи быть не может! Отдыхать, и больше никаких! Потом мы вас пригласим.
Мария с усилием улыбнулась сидящему в кресле калеке и вышла. В дежурке она тяжело опустилась на стул и опёрлась подбородком на сложенные руки.
Значит, это и есть Григорий. Так кончается счастье, молодость…
— Мария…
Воронцов погладил её руку. Она враждебно взглянула на него.
— Не печалься… Это так, в первую минуту… Будем лечить… Можно сделать многое…
Она усмехнулась сухой, злой улыбочкой.
— Можно сделать многое… Что же ты можешь сделать, великий врач?
— Протезы… Пластические операции…
— Знаю, знаю…
Что может знать Воронцов об ужасающей обездоленности сердца, о чёрной пустоте, разверзшейся в душе? Шумит, гудит сухой ветер, пересыпает с места на место мелкий летучий песок. И кажется сейчас, что нет в сердце ничего, кроме этого песка и злого удушливого ветра.
— Тебе нужно отдохнуть, Мария. Слишком много этих впечатлений. Потом будет легче… Разумеется, я понимаю…
Нет, он ничего не понимал. Какие впечатления? Хуже всего именно то, что никаких впечатлений не было. Марии казалось, будто она уже предчувствовала, давно знала, что всё будет так. Остынет, опустеет, высохнет сердце и не сможет уже ничего ни чувствовать, ни переживать. В ней нарастал гнев против этого человека, который сидит напротив и сочувственно смотрит на неё. Как он смеет ей сочувствовать? Она ведь никого не просила о жалости. Она хочет остаться одна со своим несчастьем.
— Ну, что ты так смотришь, мудрый доктор? Жалеешь меня, да? Нечего жалеть, нечего строить грустную физиономию! Как оно есть, так и будет, и точка!
— Как есть, Мария?
Он наклонил голову и не смотрел на неё. Машинально разглаживал морщины на скатерти.
— Я ведь не знаю, как оно есть, — прибавил он тихо.
— Не знаешь? Очень просто и обыкновенно. Буду работать в госпитале и ухаживать за ним всю жизнь, слышишь всю жизнь! Пусть он такой, без ноги, без руки, с изуродованным лицом. Слышишь? А что же ещё может быть?
— Не сердись, Мария. Так и должно быть. Только… Только это не так, Мария, — закончил он, избегая её взгляда.
— Как это — не так?
— Ты бы должна это сказать другим тоном.
— Ах, вот как! С пафосом, со слезами и прикладыванием рук к сердцу?
— Необязательно. Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю. Не надо, Мария, нельзя так.
Она посмотрела на него горячими глазами.
— Да? Скажите, пожалуйста! А то, что случилось с моей жизнью, моим счастьем, — это можно, это в порядке вещей? Это тебя не волнует, не возмущает? Только я, я вечно должна быть такой, как полагается, примерной, владеющей собой, разумной, спокойной! Да?
— Не одна ты, Мария! — Его голос звучал сурово. — Ты одна из тысяч и тысяч.
— Эту мораль я уже сто раз от тебя слышала. Оттого, что я не одна, мне и должно быть легче, так, что ли? — прервала она насмешливо.
— Да, поэтому тебе должно быть легче. Ты должна понять. Впрочем, к чему сейчас этот разговор? Я думаю, ещё будет время. А теперь ты должна отдохнуть. Успокоиться. Всё, что ты говоришь, так не похоже на тебя… Такое не твоё…
— Нет, именно такова я и есть.
— Нет. Другая.
— Тебе лучше знать, да?
— Мне лучше знать.
— Ну и ладно. Ты знай своё, а я знаю своё.
В дверь постучали.
— Мария Павловна, профессор просит. Вашему мужу перевязку меняют.
Она кивнула головой Воронцову и вышла. Муж… Странное слово, что оно означает? Раньше оно означало: Григорий. А теперь?
— А вот и Мария Павловна. Мы не хотели без вас начинать. Надо, наконец, поассистировать и при перевязках мужа, а? — добродушно усмехнулся профессор.
Она машинально подавала бинты, тампоны, спирт. Руки её не дрожали, она не чувствовала волнения. Всё, как всегда. Старый профессор, разумеется, считал, что для неё это счастье — помогать при перевязке Григория. Не хотел начинать без неё.
Она ассистировала в этом зале при сотнях, сотнях перевязок. Сотни раз подавала бинты, инструменты. Этот лежащий на операционном столе человеческий обрубок — это Григорий. Смешно и глупо — это Григорий. Вот бы профессор вдруг узнал, что она думает и чувствует в этот момент! Пожалуй, приказал бы ей выйти и больше сюда не показываться. Несколько раз профессор поднимал глаза от своей работы и окидывал её добрым, понимающим взглядом. Да, почтенному профессору всё это представлялось простым и лёгким. Нашёлся муж, о котором по ошибке сообщили, что он погиб, и жена сходит с ума от радости. Ничего иного профессор и представить себе не мог. Ей должно доставлять счастье, что вот она свёртывает бинты для собственного мужа. Он ждал её, не хотел без неё начинать — какая доброта, какая деликатность!
Кровь в белой мисочке — это кровь Григория. Мокрые, склеившиеся волосы — волосы Григория. Постепенно исчезающая под марлей красная маска — это лицо Григория.
«И так будет всю жизнь!» — подумала она, тщательно, ровно свёртывая бинт. Григорий вернётся домой, в тот самый дом, который они вместе создавали и украшали. Он будет в той самой комнате, где каждый предмет меблировки, каждая безделушка напоминает о каком-нибудь совместно пережитом моменте. Но ведь Григория и Марии — прежних — уже нет. Есть какие-то новые люди. Она стала другой… хотя этого пока никто не видит. Но и это в конце концов будет замечено. Не может быть, чтобы царившее в её сердце смятение не отразилось на лице, не положило на него своё клеймо.
— Конечно, можете забирать своего мужа, — пошутил профессор, и Мария машинально, ловко, как она это делала уже сотни раз, толкнула тележку, на которой лежал Григорий, к дверям.
От усталости перед глазами мелькали чёрные пятна. Болели ноги, болели руки, сердцем овладевала тягучая, безнадёжная скука. Вечно одно и то же, одно и то же. Кричал раненый из шестого номера, умирал майор во втором этаже, выписывался из госпиталя молодой боец из десятой палаты.
Теперь она впервые почувствовала усталость до полного изнеможения. Ей приходилось преодолевать себя, чтобы выполнить то, что от неё требовалось. Прежде ей давала радость и силу улыбка Григория, его голос, взгляд его глаз. Гриша был с ней, днём и ночью был с ней, вместе с ней подходил к койке раненого, нашёптывал на ухо слова, которые следовало сказать, помогал приподнимать беспомощные мужские тела, поддерживал слабеющие руки, вместе с нею проходил по госпитальному коридору. Что бы она ни делала, она делала вместе с ним и для него. Его раны она бинтовала, бинтуя раны сотен людей, его жаждующим устам подавала воду, ему улыбалась. Каждый раненый был Гришей.
