Ванда Василевская - Просто любовь
Она прижалась к нему сильнее, тесно прильнула, как дитя. Это был он, её Гриша. Для него гремели орудия и небо пламенело дождём цветных звёзд. Это его мужеству, его ранам, его крови слала привет столица родины — Москва. Она сбоку посмотрела на искажённое лицо мужа. Его ясно было видно в заливающем комнату блеске. В лице Григория было вдохновение, рвущийся в полёт внутренний свет, сообщавший ему нечеловеческую красоту. Мария ласковым движением осторожно коснулась шрама на щеке под глазом. Это сюда угодила рука войны. Сюда нанёс враг свой удар. В честь этого шрама на лице любимого человека бьют орудия и зарево освещает ночь.
Он осторожно обнял её своей единственной рукой. Она погладила пустой рукав, в котором когда-то ощущалась сильная рука Григория, загоревшая большая рука с белым шрамом на пальце. Этой рукой прорубал Григорий путь к свободе в железном вражьем строю. Этой рукой он разорвал цепи, которыми враг хотел сковать родную землю.
— Десять!
Войска шли, шли, шли на запад, красные звёзды пылали на шапках, звёзды свободы, надежда свободы, радостное знамение. Вместе с ними шёл Григорий — это ничего, что его рука осталась где-то далеко, на неведомом поле боя. Он шёл ровным и твёрдым шагом, с высоко поднятой головой. Её Григорий. Один из миллионов. Её Григорий — один-единственный в мире. Шли, шли на запад путём побед все — погибшие в дни отступления, павшие в чёрные дни, пронесшиеся над родиной, раненые, слепые, безногие. Они шли вместе с армией — в её силе была также и их сила, в её крови была их кровь, в её мужестве было их мужество. Нет, ничто не было потеряно, ни одно движение любви, и ни одно слово ненависти, и ни одна жизнь, и ни одно страдание. Всё было родиной, и теперь, когда гремели орудия из-за зубчатых стен Кремля, всё было победой.
— А когда ещё загорятся звёзды над Кремлём, — сказал Григорий, и Мария увидела их, словно они уже горели, лучистые рубины, неугасимый огонь. И они горели, горели всегда — и тогда, в чёрные, тяжкие дни, и теперь, в дни побед. Их блеск сохранялся в сердце и в глазах на веки веков.
— Пятнадцать…
Гремели выстрелы, пылало небо, захлёбывалось счастьем сердце. Открывалась прямая и ясная дорога, и эта дорога была дорогой счастья.
Москва приветствовала Григория от имени родины. Огнём, золотом, звёздами, упоительной радостью победы.
Цена победы, — кто сказал это? Когда? Ах да, это ведь Воронцов… Нет, нет, это неправда, это не так… С чем же может сравниться радость победы, счастье свободы, родная земля, свободная от края до края? И где, наконец, граница между человеком и его родиной? Разве человек не вырастает, как лист на огромном дереве, разве он не плывёт, как капли в шумной реке, не живёт, как кристалл в глыбах заоблачной горной вершины?
Да, да, она была права, Васина девушка. Пусть видят, пусть увидят её Григория, Григория, которому Москва салютует от имени родины почётными залпами.
Жертва? Ах, этот Воронцов! Никогда ничего он не мог понять! Бедный Воронцов! Он уедет завтра, далеко, далеко, и, пожалуй, о нём больше никогда в жизни не подумаешь. Жертва? Ах, какой глупый… Просто любовь…
— Что ты говоришь, Маруся?
— Ничего, ничего, так…
Просто любовь — говорили ракеты. Просто любовь — гремели орудия. Просто любовь — писали на небе тайными знаками зелёные, пурпурные, золотые ленты.
Шумела, росла, укрывала ветвями родную землю добрая, ласковая яблоня, в ветвях её горели звёзды победы. Земля захлёбывалась высокой радостью, упоительной песнью, суровым, глубоким, подлинным счастьем.
Конец
