Олег Смирнов - Эшелон
— На Каспии краснюка — завались. Тройную уху варишь, само собой, жаришь, вялишь, солишь — чего не вытворяешь с краснюком! А рыбка на рожне? А икорка красная да черная?
— Вареные яйца уважаю. Бывалыча, матка сварит десяток вкрутую — умну в присест. Она смеется: "Заглатываешь, как удав кроликов…"
О рыбе распространяется Логачеев, о яйцах — Головастиков.
— Пилав! Лучше рыбы-яйца пилав! Пилав — это плов, — горячится Рахматуллаев, узбек, горячится так, словно над пилавом нависла смертельная опасность. — У нас в кишлаке пилав готовил чайханщик дядя Рашид… М-м! Персик!
— Я, навпример, считаю: лучшая рыба — это колбаса, хохо! — Свиридов — раскатистый хохот, к месту и не к месту «навпример», так он произносит слово "например".
— Не-ет, дорогие граждане, бастурма побеждает! — Это Погосян, солдат довольно молчаливый, но тут разговорился. — Слыхали про бастурму? Молчите? Эх вы… Бастурма — вяленое мясо в красном перце. Огонь! Пожар! Заливаешь «Разданом», вино такое…
— Нет, пилав — вот это персик!
— Однополчане! Товарищи по оружию! — Свиридовский бас покрывает всех. — Позвольте устроить как в ресторане: вы про кушанья, а я организую музыку! Внимание! Танго "Орхидеи в лунном свете"…
Разумеется, Свиридов произносит «орхидэи». Аккордеон выплескивает сиропную сладость. Говорильщики понижают тон, но треп о жратве продолжается. И вдруг я приподымаюсь, кричу вниз:
— Ребята, сколько можно об одном и том же? Не надоело?
Водворяется неловкое молчание. Я чувствую, что не нужно бы так поступать, но не в состоянии удержаться, еще кричу:
— Что, нет других тем? Черт подери, вы сознаете, что остались живы?
За всех отвечает Свиридов:
— Сознаем. Потому живой — он про живое и толкует.
— Но нельзя же все про еду! Еще Остап Бендер говорил: пе делайте из еды культа!
— А кто он?
— Некий неглупый человек, — говорю и умолкаю. Начал с крика, завершил бормотаньем. И вообще не то и не так говорил.
С чего сорвался? Переложил? Этим не пахнет. Так чего же хочу от себя и от людей? Будто вспомнив о чем-то, поспешно присовокупляю: — Ценить надо, что остались живы.
— Мы ценим, товарищ лейтенант. — Свиридов разговаривает с достоинством, мне чудится, и не без вызова. — Может, мы своей говорильней и музыкой мешаем вам уснуть?
— Не мешаете.
— Разрешите играть, товарищ лейтенант?
— Играй, играй.
Ложусь на бок, лицом к окошку. Виден кусок безоблачного неба. Аж скучно — до того безоблачное. И голубое, как на пасхальных открытках, которых множество в любом бюргерском доме.
Свиридов, подыгрывая на аккордеоне, с придыханием, с выпендриванием поет:
На карнавале музыка и танцы, На карнавале смех и суета.
Под звуки джаза в черной полумаске Мелькнула ты, как юная мечта.
И я просил, чтоб маску ты сорвала, Но ты прошла, секрета не раскрыв, И на мольбу мою ты отвечала Под грустный, медленный мотив:
"Сердиться не надо — ведь мы встретились случайно.
Сердиться не надо — я исчезну, как мечта.
Сердиться не надо — как хорошо, что это тайна.
Сердиться не надо — в этой тайне красота!"
Я крайне недоволен собой. Встрял в солдатский разговор резко, необдуманно, короче — глупо. Не умею владеть эмоциями.
Взрываюсь, злюсь на людей и на себя. Надо быть доброжелательнее, благодушнее, что ли. Ведь сам же говорил: живые люди. Так будь к ним терпимее. Четыре года сидели они в общем-то на пшенке да на перловке! Конечно, в тылу было голодней, тыл недоедал, лишь бы накормить фронт. Но, честно говоря, и на фронте не были избалованы обилием изысканных блюд. Так что можно бы понять ребят, затеявших гастрономический разговор. Можно людей понять! А вот опять подмывает что-нибудь крикнуть, оборвать Свиридова. Сдерживаюсь.
После проигрыша Свиридов ведет свое танго дальше:
Но я настойчив был в тени аллеи,
Ты маску для меня все же сняла.
И в эту ночь была без сожаленья
В, своей любви прекрасна и мила.
Теперь в письме меня ты упрекаешь,
Что избегаю будто я тебя.
Свои слова ты быстро забываешь,
Позволь, теперь спою тебе и я:
"Сердиться не надо — ведь мы встретились случайно.
Сердиться не надо — я исчезну, как мечта.
Сердиться не надо — как хорошо, что это тайна.
Сердиться не надо — в этой тайне красота!"
Двукратно сфальшивив под конец, Свиридов сводит мехи аккордеона, говорит:
— Исполнял танго "Сердиться не надо…". До войны на танцплощадках повально гремело…
Головастиков отзывается:
— Сильно! Как про любовь-то чувствительно…
Я катаю желваки. Мнится: пошлость физически коснулась меня, холодная и прилипчивая. А до войны, точно, это танго царило на танцплощадках. Пошлость всесильна, ее и война не убила.
И после победы пошлость не отлипнет от нас — во всех своих проявлениях? О проклятие! Шлю проклятие и понимаю, что это театрально, вздорно, абсолютно бесполезно, и тут же проклинаю это проклятие, понимая: и на сей раз вздор, бесполезная претенциозность.
Заснуть бы. По закону Архимеда… Мысли б не лезли в башку, успокоился бы. Хотя и во сне, бывает, думаю и разговариваю. Эрна передавала — кричу, ругаюсь, но, кроме мата, она ничего не разбирала: во сне изъяснялся по-русски. А к богу-матери немцы моментально привыкли и сами так ругались — в три этажа, по-расейски. Что-что, а это с лёта усвоили.
Вообще некоторые вопросы они не усложняли. К примеру, как фрау Гарниц относилась к тому, что происходило у меня с Эрной?
Запросто относилась. Будто ничего из ряда вон выходящего. В порядке вещей. Как пить и есть. Так и дочери жить с чужим офицером. Наверное, я упрощаю все это. И опошляю. Тоже мне, борец с пошлостью.
А замначподива еще разик делал мне втык за Эрну, на Смерш намекал. Я фордыбачил: что мне Смерш? Не предугадываю, чем бы оно обернулось, если б нас не погрузили в эшелон. Доброй, нежной была она девочкой, моя Эрна…
Хмель выходит, голова становится пустая, как ведро: ударь палкой — задребезжит. Слава богу, ударять меня палкой по кумполу никто не собирается, и он не дребезжит. Но что-то в затылке вибрирует, словно нажимают на вмонтированные в него аккордеонные клавиши. На клавиши нажимает гвардии ефрейтор Свиридов. Спасибо, не поет. "Сердиться не надо…" Бр-р! Не буду сердиться.
А фрау Гарниц была компанейская дама, не обремененная предрассудками: не прочь выпить с русским лейтенантом, пококетничать — больная, лежит на кровати! — со старшиной, ординарцем и врачом. Повторяла: "Немцы уважают сильную власть.
Был Гитлер, теперь будет Сталин. Мы, обыватели, привыкли подчиняться". Я поправлял ее: Сталина и сравнивать нельзя с Гитлером. Фрау Гарниц суетливо оправдывалась: я не сравниваю, они несравнимы, ваш Сталин лучше нашего Гитлера. Но и оправдание звучало двусмысленно, я внушал: эти имена нельзя ставить рядом. Еще суетливей фрау Гарниц уверяла, что не будет ставить их рядом, клянется здоровьем дочери. Кстати, этим она клялась без устали.
Когда-то, судя по фотографиям, фрау Гарниц была красива.
Но военные годы состарили, одурнили; в косе сивые пряди, морщины у глаз, увядшие губы. Портила ее бородавка, выросшая как раз на кончике носа, и фрау Гарниц шутила: "Не будь бородавки, я бы покорила всех русских офицеров. Как женщина, конечно!"
Я улыбался, Эрна хмурилась. Вероятно, Эрна была права: уместней было хмуриться, нежели улыбаться, — в шутках фрау Гарниц был привкус сального и сусального.
Эрна больше походила на отца, чем на мать, — его фотографии под стеклом она сняла со стены при приближении советских войск.
Эрна вытащила их из письменного стола, показала: отец в суконной паре, об руку с невестой в белоснежном платье, отец в майке и соломенной шляпе с двухлетней Эрной на коленях, отец в форме вермахта, обер-ефрейтор, — на всех снимках выражение у него было напряженно-ожидающее: что будет со мной дальше? Что было дальше — сгинул в котле под Сталинградом.
У меня не было фотокарточки моей матери. Я рассказывал Эрне, как выглядела мать, сам не очень зримо представляя ее.
Как будто со смертью черты матери поистерлись в моей памяти.
Когда была жива, представлял четко. А отца у меня давным-давнв нет, мать говорила, что он умер еще до моего рождения.
У Эрны есть мать, а я круглый сирота.
К чему я об этом? К тому, что Эрна в зыбком, забывающемся далеке, но вот думается о ней. Думается об Эрне, которая двухлетней девочкой сидела на коленях у колбасника Иоганна Гарница, обер-ефрейтора гитлеровской армии. Которая в восемнадцать лет была близка с русским лейтенантом. И которая осталась позади, перед неизвестностью. Впрочем, и перед тем русским лейтенантом — неизвестность. Это их и роднит крепче всего.
Было так: первый разорвавшийся снаряд меня испугал, второй успокоил — живой я, не убило. Так, в сущности, я ощутил начало войны…
