Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич

Немецкая артиллерия попробовала остановить свежие силы огнем, но не тут-то было, а вот Куликова этот заградительный огонь зацепил — осколок всадился ему в живот.

Через несколько минут он потерял сознание и уже не видел, как вместе с подкреплением в атаку пошел весь их батальон. И не узнал, что на помощь пришли бойцы 49-й гвардейской дивизии, специально брошенной в прорыв, чтобы поскорее выбить немцев из Смоленска.

Гвардейцы — свежие, не уставшие от изнурительных боев, хорошо вооруженные и одетые, — рванули вперед с такой скоростью, что обгоняли даже удирающие немецкие танки, не говоря уже о пехоте, у которой от утомительного бега с ног слетали сапоги, оставались в грязи вместе с брошенными автоматами и винтовками.

Ударили гвардейцы настолько сильно, что вечером того же дня на позициях роты Бекетова появилась похоронная команда, состоявшая в основном из стариков — людей опытных и мудрых, в свое время вдоволь повоевавших.

А похоронщики обычно не рискуют, на старости лет делают это все реже и реже, подбирают убитых солдат и укладывают их в братские могилы лишь тогда, когда фронт, передовые окопы оттягиваются на восемнадцать — двадцать километров от тыловых сил. Именно на столько, меньше нельзя, потому что на это расстояние обычно бьют дальнобойные пушки, — не то ведь не ровен час, пульнет какая-нибудь шальная пушчонка с длинным стволом и накроет бедных старичков в поношенной солдатской форме…

Дальность похоронщики определяли на слух, подняв над собой обслюнявленный палец и развернув себе к лицу запястье с пристегнутыми к нему часами. Чутко слушали воздух. Они хорошо знали, что в одну секунду летящий дальнобойный снаряд проходит триста тридцать метров… Звук выстрела был слышен хорошо, иногда под ногами даже вздрагивала земля, поэтому стартовое время отрыва снаряда от пушечного ствола старички засекали довольно легко и точно; дальше надо было считать секунды — "вручную".

За одну минуту снаряд пролетал без малого двадцать километров, цифирь эту старички давным-давно намотали на ус и эффективно пользовались ею с самых первых дней пребывания на фронте. В общем, можно им было без опаски двигаться вперед или же пора эта еще не настала, старые крокодилы определяли с завидной точностью.

Хоронили они людей в форме сноровисто, быстро — хорошо освоили скорбное дело, в течение часа справились со всеми погибшими в роте Бекетова.

Из пулеметной ячейки старички с кряхтеньем извлекли дюжего солдата в располосованной на несколько частей, основательно пропитанной кровью телогрейке. Один из похоронщиков, седой ефрейтор со сморщенным лицом достал у Куликова из кармана солдатский медальон с фамилией и именем-отчеством, а также с почтовым адресом, по которому надо было отправлять похоронку, протер его тряпочкой… Прочел вслух, вяло шевеля жесткими обветренными губами:

— Куликов Василий Павлович, — потом оглянулся, окинул опытным взором убитых немцев, лежавших по ту сторону земляной ячейки, тянувших руки к пулемету и в такой позе навеки застывших — хоть отрубай им верхние конечности по локоть, иначе яму им надо будет рыть в полтора раза длиннее…

Была бы его воля, ефрейтор вообще не рыл бы для фрицев могилы, но ведь если не вырыть им ничего, они протухнут, завоняют так, что бежать отсюда придется… Километра за три, а то и того больше — четыре или пять.

— Куликов Василий Павлович, — повторил старый солдат, прищурил один глаз. — Хорошо воевал Василий Павлович, толково, раз бруствер для пулемета сумел соорудить из битых фрицев. — Он не выдержал, усмехнулся: — Бруствер из "Хайль Гитлеров!".

Пулемет Куликова был перевернут, щиток погнут, механизм забит глиной — оружейники, наверное, и восстановить машинку уже не смогут.

— Ты чего, Семеныч, застыл, — спросил подошедший к ефрейтору второй солдат, такой же старый, с седыми висками и морщинистым лицом, — покойником любуешься?

— Любуюсь, — ответил Семеныч неожиданно дрогнувшим голосом. — Если бы все воевали, как этот покойник, мы бы давно загнали фрицев назад в Берлин. Видишь, сколько немцев он положил? И все ведь орали "Хайль Гитлер!". А сейчас уже не орут. И орать никогда не будут. Капут всем воплям.

В знак уважения к покойному пулеметчику похоронщики ему даже гроб отыскали — в порядке исключения, поскольку убитых они в лучшем случае заворачивали в плащ-палатку — длинный прочный ящик из-под дальнобойного снаряда.

Подхватили Куликова за ноги, за руки, попробовали уложить в ящик — не влез в него пулеметчик, не проходил по длине, попытались подогнуть ему конечности, втиснуть в гроб — не получилось. Почесав затылки, старики призвали на помощь молодого, старшего среди них — сержанта с. жестким лицом, располосованным длинным глянцевым шрамом — такой след оставил ему на память осколок.

Сержант посмотрел на тело пулеметчика, поприкидывал что-то про себя и сказал:

— Он влезет в ящик, обязательно влезет, надо только поднажать немного.

Сержант хоть и перенес тяжелое ранение, и лицо его украшал приметный боевой шрам, а был молодой, силы в нем еще остались, он встал на тело пулеметчика, надавил всем своим весом, и Куликов вместился в снарядный ящик, вошел целиком… Но правую ногу сержант ему все-таки сломал.

Так что отправился Куликов в свою могилу поломанным.

Старики постарались, вырыли ему отдельную могилу, — мелкую, правда, — в нее воткнули временную рогульку, чтобы люди знали: здесь лежит достойный человек, на дощечке начертали: "Пулеметчик Василий Куликов. Погиб 14 марта 1943 года". Над могилой соорудили небольшой холмик, перекрестили его и передвинулись дальше — надо было еще кое-кого зарыть в землю.

На прощание ефрейтор оглянулся, поправил шапку, косо сидевшую на голове, и сказал:

— По этой рогулине с дощечкой пулеметчика и найдут. И памятник ему поставят. Не такой, как наша рогулька, а серьезный.

Махнул рукой, вздохнул.

Поникло небо, сделалось темным, тяжелым, криво прогнулось над землей. Было тихо, даже орудийных ударов не слышно — откатился фронт к древнему русскому городу.

Откуда-то появились птицы, которых никак не должно было быть здесь, — четыре тонконогих синицы с тенькающими звонкими голосами, уселись на ветки кустов, которые окаймляли проходившую недалеко от высотки проселочную дорогу. Напились воды из лужи, потом переместились к роготулине ближе — любопытно стало, что за растение новое тут выросло… Теньканье их смолкло, словно бы легкокрылые птицы эти столкнулись с тяжелым горем и были им оглушены.

День весенний хоть и длиннее, наполненнее дня зимнего, а все же сильно уступает дню летнему, особенно июня месяца, радующего все живое светом и теплом, вечер четырнадцатого марта наступил очень быстро, сопровождали его жидкие перестрелки, отдельные винтовочные хлопки, но очень скоро вся эта несерьезная трескотня стихла.

Что-то замерло в природе, все живое угомонилось, а мертвое — тем более. В этой тиши, способной в одинаковой степени рождать и тревогу, и спокойствие, несколько девушек — медиков среднего звена — возвращались к себе в санбат. Дорога огибала высоту, которую совсем недавно занимала рота Бекетова, и втягивалась в прозрачный покоробленный лесок, устало успокоившийся в тиши.

Верховодила в группе старший сержант Головлева, она была вроде бы как командир отделения и могла выстроить девушек "во фрунт", имелись у нее такие полномочия, но Маша Головлева ими никогда не пользовалась.

В группе находилась и ее подружка и напарница Клава, хоть и поникшая от усталости, но тем не менее пытавшаяся в такт шагам завести какую-нибудь бодрящую песню. Ведь если не бодриться, то можно вообще согнуться в сухой калач.

У высотки Маша повела головой в сторону воронок, оставленных у подножия танковыми снарядами.

— Здесь наши воевали. Вася-пулеметчик…

— Он сейчас, наверное, Смоленск в бинокль разглядывает. Надежный мужик. Какой-то бабе очень сильно повезет с ним.

— Для начала надо выжить, Клава, — назидательно произнесла Маша, — всем нам… А пока не выживем, не одолеем войну, говорить о чем-то — грех.