Хаим Саббато - Выверить прицел
Ханан на них не давил. Все понимали: всякое может случиться с людьми, побывавшими на войне. Они не покинули палатки даже тогда, когда к нам прибыл командир полка с радостным известием, что можно поочередно уходить в отпуск на двадцать четыре часа. Мы позвали их тянуть жребий — кто будет первым. Они попросили сообщить им, если жребий падет на них. Они нам доверяют. Зада однажды рассказал мне, что у этих ребят подбили танк в Хан-Арнабе. Они сумели из него выбраться, а водитель — нет. Ему помешала пушка. С тех пор они молчат. Саша утверждает, что Зада все перепутал: такой случай произошел не в Хан-Арнабе, а в Нафахе, и совсем с другим экипажем. Саша и Зада заспорили между собой (им и в голову не пришло пойти и выяснить, кто из них прав), а я закрыл глаза и увидел Дова. Не знаю почему. И снова нет мне покоя, и снова и снова я спрашиваю себя: что же случилось с Довом? Его танк вышел из Ифтаха в воскресенье днем и был подбит по дороге на каменоломню, так я слышал.
Что же произошло с ним? Как это может быть, что экипаж не знает? И о каком танке рассказывают Зада с Сашей?
ХЭТ
Прошли три недели с тех пор, как я вернулся из отпуска. Считаю дни до следующего. Месяц кислев. Похоже, что и ханукальные свечи будем зажигать здесь. В один из пасмурных дней на этой неделе приехала в роту мобилизованная армией гражданская машина. Из нее вышли трое молодых офицеров. В отутюженной новенькой форме, со значками участников войны на груди. Наш командир роты Ханан всегда ходит в рабочей одежде. Ни разу мы не видели на нем офицерских погон. Значки участников войны у нас тоже есть. Как-то вечером собрал нас Ханан и протянул полную горсть этих значков. Их прислали из администрации штаба. Сказал: «Возьмите себе». Мы взяли и положили в рюкзаки. Ни один не нацепил на себя. Тогда же передал нам Ханан, что каждому из нас присвоили звание младшего сержанта. И когда он спросил в штабе: «С чего это вдруг?» — ответил ему Мики, начальник отдела личного состава полка, что нельзя же пройти такую войну и оставаться в рядовых.
Приехавшие спросили ротного командира. Мы указали на будку, где Ханан колдовал над генератором. Он вышел оттуда вместе с ними, и все они направились в командирскую палатку. Некоторое время спустя Ханан обошел все палатки, сообщая, что офицеры хотят с нами поговорить. Их прислали из округа. Через два месяца после войны. Они занимаются расследованием. Собирают свидетельства участников войны. Один — из отдела истории, один следователь и один — из службы психического здоровья. Хотят с нами побеседовать о том, через что мы прошли.
Ханан говорил умоляюще: «Я прошу вас проявить понимание, нечего делать, это распоряжение командира полка. Покончим с этим, и баста».
Воспринято это было с полнейшим равнодушием. Мы с трудом заставили себя выйти из палаток. Альфонсо появился с книгой и в наушниках; Цион — в цицит, с раскрытым трактатом Гмары; экипаж 2-Бет — не прерывая игры, с картами и деньгами в руках; Саша — как всегда небритый, с отросшими почти до плеч волосами, в желтой вязаной шапке с красным помпоном, которую он не снимал никогда. Увидев стоящих возле танков франтоватых офицеров в лейтенантских погонах, с папками в руках, он горько ухмыльнулся: «Поди объясни таким, через что мы прошли. Приехали из Генштаба. Сидят там за письменными столами, обложились книгами и пишут; как таким рассказать о войне? Они же полагают, что на войне все происходит в точности согласно описанному в летописях или в романах, вот пусть бы и продолжали их читать. Я тоже когда-то думал подобным образом. Того и гляди начнут спрашивать, почему в том или ином случае мы поступили так, а не иначе, почему не атаковали с фланга, почему не вызвали прикрытие с воздуха и не использовали артиллерийскую защиту — в соответствии с учебниками военного искусства. И это они явились к нам с расспросами? А я сам бы хотел их кое о чем порасспросить! Может быть, они нам, наконец, объяснят, что же все-таки произошло в Нафахе в понедельник утром? Кто в кого стрелял? Почему сирийцы вдруг приостановили наступление и не пошли на Тверию? Как случилось, что танки оказались неукомплектованными? Может быть, офицер-следователь расскажет мне, как можно идти в бой на танках, имеющих лишь вспомогательный генератор, с невыверенным прицелом и без бинокля? Поди объясни им, что делала рота Менахема полдня в воскресенье, под ураганным огнем, на перекрестке Васет. Стояла там просто так, без связи, без карт. Они могут это понять? Я и сам-то с трудом понимаю, через что прошел».
Ханан почти умоляет: «Ребята, давайте покончим с этим». Мы вняли просьбам и собрались у его танка. Трое офицеров стояли напротив. Мы продолжали обмениваться между собой горькими замечаниями. Ханан просил нас помолчать, но по нему видно было, что он с нами. Офицер-следователь объяснил: они хотят, чтобы каждый рассказал об одном дне войны. Что происходило с ним в течение двадцати четырех часов. Обо всем, что в тот день случилось. Нам нечего опасаться. Нет необходимости называть себя и давать какие-либо личные данные. Анонимность нашего свидетельства гарантирована. Перед тем как нас пригласят в будку для личной беседы, каждый должен заполнить привезенные ими бланки с вопросами: сколько снарядов он израсходовал, какого типа, с какого расстояния. Как давался приказ стрелять, сколько было попаданий в бронированные машины и сколько — в небронированные, сколько целей уничтожил первый снаряд и сколько — второй. Сколько пуль в среднем было в каждой пулеметной очереди. Какие приказы поступали по линии связи, с какой скоростью продвигался танк. Использовались ли индивидуальные санитарные пакеты, и какова их способность останавливать кровотечение. И другие вопросы. Следователь раздал нам ручки, карандаши и опросные листы. Листы походили на таблицы, разграфленные на множество столбцов и клеточек, тонкие и шелестящие, переложенные копировальной бумагой. Пять копий.
Затем заговорил офицер из службы психического здоровья. Очень спокойно и очень медленно, успевая между словами проверять реакцию на сказанное по выражению наших лиц. Так, видимо, его учили. Он представился нам по имени, сказал, что они никуда не торопятся, у них есть время и есть терпение столько, сколько нам потребуется. Им очень важно услышать во всех подробностях обо всем, что случилось лично с нами, о большом и о малом, существенном и несущественном. О том, как стреляли и чем стреляли, и как вели себя раненые, и кто их эвакуировал. Они хотят узнать, было ли нам страшно и что мы делали для того, чтобы страшно не было, о чем молились и о чем думали. Даже сны наши они тоже готовы выслушать.
— Успокойся, приятель! Мы вполне нормальные! — крикнул ему Зада.
— Зависит от того, что принимать за норму, — шепнул Саша.
Следователь пригласил заходить по трое. Каждый со своей историей. Подошла наша очередь.
Три йешиботника вошли к ним в будку — Эльханан, Шломо и я. На войне Эльханан был водителем танка у Ханана, Шломо — наводчиком у Вагмана, заместителя командира батальона, а я — наводчиком у Гиди, заместителя командира взвода.
Следователь сидел в центре за столом, и перед ним в беспорядке лежало множество разных бумаг. Лицо напряженное. Справа от него — офицер-психолог. Перед ним стоял только стакан с водой и никаких бумаг. Он сидел свободно, подперев рукой голову, и рассматривал вошедших. Офицер-историк, с аккуратной тетрадью, в которую время от времени он что-то записывал, сидел слева от следователя. Ханан, как обычно, возился у генератора, стучал по нему рукой, пытаясь заставить его работать потише.
Я сел напротив офицеров. Следователь спросил, не подымая головы от бумаг:
— Про какой день ты хочешь рассказать нам, солдат?
— Про понедельник, — отвечаю. — С рассвета понедельника и до утра вторника.
Офицер что-то записал в своих бумагах и взглянул на меня вопросительно:
— Понедельник? Какого числа?
— Что значит — какого числа? — поразился я. — Понедельник! Второй день после Судного Дня! Какой еще может быть понедельник? На исходе Судного Дня мы сели в танки. В воскресенье — поднялись на Голаны в направлении перекрестка Васет. Перед вечером получили приказ идти как можно быстрее в Нафах, туда, где горят наши танки. Оттуда на рассвете в понедельник двинулись к каменоломне. Что это за вопрос: какого числа?
— Прости, но мы обязаны указать число, — извинился офицер. Он сверился с карманным календарем и что-то записал. — Теперь, пожалуйста, рассказывай.
Офицер-психолог поинтересовался, как меня зовут, и попросил говорить медленно, не опуская никаких деталей — даже тех, что кажутся мне второстепенными и маловажными. Ему все важно.
Офицер-историк не сказал ничего.
Я начал без каких-либо предисловий и ни разу не остановился. Офицеры сидели напротив и смотрели на меня с непроницаемыми лицами и отстраненными взглядами, время от времени делая записи. Я внимательно всматривался в их ничего не выражающие глаза, пытаясь понять лишь одну вещь: верят или не верят. Не понял. Они словно опасались чем-нибудь себя выдать. Только сидели и слушали. Я рассказывал:
