Василий Масловский - Дорога в два конца
— А здоровый боров. Отъелся на наших хлебах.
Разведчики все выполняли деловито, просто, привычно и быстро. Андрей старался не смотреть никому из них в глаза, стыдился своей слабости. Наблюдая за ними и слушая их разговоры, он постепенно успокоился, думая, что все закончится благополучно. Он не понимал, да, пожалуй, и не мог понять, что постоянный риск, игра с опасностью — как раз то, что и выбрали для себя эти люди на войне, одинаково жестокой для всех.
В полночь нашли знакомца Андрея, старика Самаря. Ничего не спрашивая, старик вылез из шалашика в кустах бузины, где он спал, смело пошел за Казанцевым в огород.
— Ты один тут, дедушка? — выступил из тени и приблизился вплотную к Самарю лейтенант.
— Один. — Самарь подолом рубахи вытер лицо, отвечал с готовностью. — В земляночке живу. Всех гонят на степные хутора, расстрелом грозят.
— А ты что же?
— Я свое отбоялся. Сад, огород берегу. Да и домишко. Какой ни на есть, а спалят. — Он зашелестел скошенным бурьяном под ногами, перегнулся через плетень, вглядываясь в спутника Казанцева: — А ты кто таков?
— С той стороны. Свой.
— Советские, значит?.. Да оно и я свой, не немецкий.
— Где ж тут у них что стоит, не приметил?
— Стоит не так, чтобы и много. Похоже — меняются они, сынок. — Почувствовав в стоящем за плетнем старшего, старик заговорил только с ним. — В Терешково, Монастырщину тальянцы пришли будто. У нас немцы пока. — Дед брезгливо плюнул под ноги. — У школы, по всему, штаб полевой. Во дворах за элеваторами какие-то трубы чертячьи, як самоварные. Стреляют и в них. В Дьяченково, Купянке, на Залимане у него тяжелые орудия стоят. Утром и вечером бьют. Танков нет. Были, да ушли куда-то…
Лейтенант переспрашивал, уточнял, мычал себе под нос что-то. Дед толкал его нестарческой рукой в плечо, поправлял шепотом, не соглашался или поддакивал.
— Нажать хорошенько — побегут, не оглянутся. — Дед Самарь отступил шаг назад, взял за рукав и потянул Казанцева ближе к лейтенанту. — А хлопца этого я знаю.
— Так и я знаю тебя, дед, — ответил Андрей улыбаясь.
Старик отпустил рукав Андрея, вздохнул, пожаловался:
— Должно быть, не усижу я тут долго. Подамся на степные хутора. — Хитро глянул на Андрея: — И до Черкасянского дойду.
— Ты, дед, про меня там молчи. Узнают — больше беспокоиться будут.
— Ин ладно, — согласился старик и высморкался, вытер пальцы о штаны. — А вы зараз куда же?
Лейтенант перехватил Андреев взгляд, ответил:
— На тот бок.
— А успеете?
— Успеем.
— Старик он, возможно, и хороший, а правду знать о нас ему не следует, — пояснил лейтенант Андрею, когда они кукурузищами пробирались назад к клуне, где их ждали остальные.
По-прежнему было темно. В стороне Подколодновки за Доном, где они были днем, небо наливалось краснотой, как при пожаре: вскоре должна была взойти луна. Шли молча, цепочкой.
Километра через три-четыре наткнулись на меловые ямы.
— Богучар и окрестности тут хорошо будут видны, — сказал Андрей.
Лейтенант спустился на корточки, стал пальцами ощупывать проследок к ямам. Начинало светать, и в пепельно-жидких сумерках ясно вырезались свежие колесные следы.
— Опасно. Вдруг дураку какому взбредет за глиной ехать.
Устроились на день метрах в семистах повыше и ближе к дороге, в глубокой теклине с густой ширмой жилистых корневищ сибирька и татарской жимолости.
* * *Едва проклюнулась зорька, заговорила дьяченковская батарея. Потом из Богучара через Дьяченково на Монастырщину потянулись машины. Луговой дорогой между стогами и копнами сена на Терешково пошли повозки. От Дона навстречу им двигались тоже машины и повозки. Пылили одинокие мотоциклисты и бронемашины. Ожила дорога и на Галиевку. Движение было размеренным, неторопливым, без помех. Солнце съедало росу с кустиков полынка по краям теклины. Воздух наливался зноем, тускнел.
Часов около десяти над Богучаровским шляхом повис густой шлейф пыли. Разрастаясь, он тянулся к небу и медленно подвигался в сторону Галиевки.
— Полюбуйтесь на чудо! — растолкал разведчик задремавшего лейтенанта.
Из низины вынырнул грузовик. За ним, привязанный к буксирному крюку, по дороге волочился плетень.
— Вот они какие подкрепления подбрасывают.
Через полчаса грузовик вернулся в Богучар. Плетень лежал в кузове. Часа через два грузовик тем же ходом снова прошел в Галиевку.
— Видать, тонко у них тут, — покачал разведчик круглой головой и сплюнул тягучую слюну.
По Дону вниз, за линялой опояской горизонта, лениво поборматывали артиллерийские гулы. Поля для этой поры выглядели непривычно опустевшими. Только за дорогой у глиняных ям, переругиваясь между собою, бродили и взлетали грачи.
Леха, свалившийся ночью в овраг, и сержант спали в глубине сухой и просторной вымоины. От солнца их закрывал плотный полог из корневищ. Лейтенант, нудясь от подступавшей жары, расстегнул маскхалат и гимнастерку, короткопалой пухлой ладонью потер грудь.
— Чего они там не поделили? — кивнул он на грачей.
— Бахча. Арбузы расклевывают, — сказал Андрей.
— А-а. — Лейтенант сглотнул сухо, упрекнул дежурившего разведчика. — Вот сколько мы ходили с тобою, Корякин, и никогда у тебя воды нет.
— Зато у меня другое есть. — Разведчик белозубо оскалился, ласково погладил обшитую сукном флягу на поясе.
— Эх… — Лейтенант разочарованно вздохнул, потянулся к ощипанному кусту жимолости за ягодой: — Давно бы списал тебя в пехоту, да парень ты лихой.
— На войне, товарищ лейтенант, своей смертью не помирают. И для больных, и для здоровых, собравшихся до ста лет прожить, война отмеривает свой век. И героям, и трусам тоже мерка одна. Так буду я выглядывать ее да трястись.
— Или грудь в крестах, или голова в кустах?
— А хотя бы и так, — усмехнулся одной щекой Корякин. — Первыми ловят пули трусы, товарищ лейтенант.
— Счастливая философия. А главное — убедительная. — Лейтенант замолчал, загляделся на грачей. Опаленные солнцем ресницы его вздрагивали. — О-о, загрызлись черт-те как, — сказал про грачей.
Часов около пяти дежуривший Андрей разбудил всех в вымоине:
— Немцы!
На проселке у глиняных ям, метрах в трехстах от вымоины, остановилась повозка. Подставляя затылки и спины солнцу, у задка тележки возились два немца. Оба пожилые. В фигурах и повадках обоих было то крестьянское, что не скрыть никаким мундиром. И загар на руках и лицах был тот, каким загорают только в поле. Уладив что-то там в задке тележки, один из них, расстегивая штаны, смеясь и оборачиваясь, направился к кустам жимолости. Второй, так же весело скалясь, отвечал ему от повозки.
— Что делать?
— С этим справимся. Он без оружия.
— А тот, у повозки?
Лейтенант помотал головой, и все четверо полезли за плотную ширму из корней сибирька и жимолости.
В кустах зашуршало, зашелестело, как во время дождя. Немец возился что-то уж очень долго, все время переговариваясь с приятелем на дороге, потом громко выпустил кишечный дух, и кованые сапоги его загремели, удаляясь. Затарахтели колеса повозки.
— Другого места не нашел, гад, — распаренный как рак лейтенант вылез из убежища, посмотрел на мокрый куст жимолости и облизал растрескавшиеся от жажды губы.
— Да, теперь уже ягоды не годятся, — понятливо усмехнулся Корякин и достал из противогазной сумки хлеб, соль, жирную вареную баранину, нарезал финкой кусками, разместил все на той же сумке и отстегнул от ремня фляжку.
— Фляжку убери, — приказал лейтенант. — Вернемся — отпразднуем.
Ели жадно, с молодым аппетитом, пока Корякин не повернул разговор снова к обозникам.
— Зря мы не пустили им кровицу, — пожалел он искренне.
— Замолчи, пускалыцик. — Леха, не вставая, дотянулся до края промоины, сорвал пучок травы и вытер сальные руки. — Я так боюсь ее, крови. И Андрюха боится. — Он напомнил ночной случай у клуни. — А что разведчик? Что разведчик?! Разведка — азартная игра. А отойдешь — и другой человек.
— А я вот не боюсь. Свою жалко — само собой. А их! — Светлые глаза Корякина взблеснули, вытянулись в щелку — напрягся весь. Такое состояние, наверное, бывает у охотника, когда он настигает зверя. — А из них, гадов, всю бы выцедил по капле. Вот зачем мы все тут… Ну и не заикайся!
По лугу медленно вытягивались тени от скирд. Жара спала. Перистые облака над Доном гасли, будто пеплом покрывались. По горизонту, обещая зной и на завтра, бродила синяя дымка.
«Хотя бы дождик к ночи собрался», — с тоской поглядывал на эту дымку Андрей, прислушиваясь к спору. За год он успел уже привыкнуть к соседству смерти, но иногда на душе, как вот сегодня, было невыносимо тяжко.
В стороне Богучара над бугром снова вспухло пыльное облако, позлащенное солнцем. Снова шел грузовик с плетнем.
