Александр Трушнович - Воспоминания корниловца (1914-1934)
Утром я ушел с хутора. Остановился в раздумье. Куда идти? В степь или на Выселки? Потянуло на Выселки: если большевики там концентрируются, значит, там должны быть и наши. Судьба подшутила надо мной нелепо и жестоко: армия в это время двигалась от Старо-Леушковской к Ираклиевской и Березанской. Поверни я тогда на север, я бы выполнил свою задачу и мы не дали бы красным занять Екатеринодар. Путь туда был свободен, а кубанцы выступили только первого марта. Прошло много лет, но я все так же болезненно вспоминаю этот несчастный день в степи, на распутье между Брюховецкой и Выселками, когда я мог сослужить России великую службу.
Поезд остановился среди гор. Никто, кроме меня, с него не сошел. Была лунная ночь. Темные громады гор со всех сторон обступили маленькую станцию. Я прочел надпись: Гойхт. Было тихо, только вдали шумела вода. Свежесть гор пронизывала невыспавшееся тело. Я вышел с вокзала и пошел по дороге на север. Уходящий поезд длинным свистом прорезал ночную тишину, и Кавказские горы долго гоняли этот свист из долины в долину, пока он не замер где-то за Оштеном. Здесь для меня все было незнакомо: и край, и народ, и обычаи. Я пошел, положившись на волю судьбы; было слышно только эхо моих шагов. Под утро я заснул на завалинке домика греческого селенья.
Солнце озаряло Оштен, когда я свернул по тропинке в лес. В полдень я уже шел вдоль реки Псекупс. В горном селе, где жили русские старообрядцы, остановился. Меня задержали и повели на площадь, где происходило какое-то собрание, проверили документы и подвергли коллективному допросу. Обращались вежливо, и я несказанно обрадовался, что есть еще селенья, где русские лица не искажены ненавистью и злобой.
Затем я пробирался через горы в Горячий Ключ. Подметки отлетели. Обмотал ноги полотенцем, потом рубахой. Все это постепенно пропитывалось кровью. Поздно вечером я с большим трудом добрался до Горячего Ключа. Переночевал в каком-то сарае, а рано утром хотел перейти мост и пробраться лесными тропами к армии.
Но ночью в местечко вошел большевицкий отряд и занял все выходы. Меня схватили и повели на площадь, где происходил митинг, тут же превратившийся в “народный суд”. Судила разъяренная толпа. Всесильная и всезнающая, она с абсолютной точностью установила, что я черкес и шпион. Кричали: “Расстрелять! Чего там церемониться!” Но тут, как в античной трагедии, появилась другая, более интересная жертва. Я так и не разобрал, какая. Толпа бросилась на нее с криками и руганью, забыв про меня. Я спасся. Уходя переулком, услышал трескотню выстрелов. На одного человека столько патронов! В начале революции убийцы еще не умели убивать экономно. Дойдя до конца переулка, я обернулся. За мной никто не гнался, и я спокойно пошел, обдумывая, что делать дальше. Почти спокойно. Я уже стал привыкать к постоянным сменам смерти и спасения.
В глубине сада стоял длинный одноэтажный дом. Меня потянуло туда. Спрошу, нельзя ли переночевать? Первый, кого я встретил в многолюдном коридоре, был австрийский военнопленный. Я посмотрел ему в глаза и через минуту все рассказал. И не ошибся. Это был русский с Прикарпатской Руси. Он взял меня за руку и повел в свою комнату, приняв, как брата, вернувшегося после долгого путешествия. Я пробыл у него около месяца, пока не зажили ноги, — опасно было показываться на улице. Он дважды спас меня от верной смерти: его австрийская форма магически действовала на витязей Интернационала.
Выпал глубокий снег. Потом пошел дождь с ветром. Все деревья и кусты обледенели, стали стеклянными. Жители попрятались по домам, ждали, пока стихия успокоится, и поминали странствующих и путешествующих, застигнутых метелью и обледеневших в степной вьюге. Да разве мог быть кто-нибудь сейчас в степи?
Но в степи люди были. Как привидения, двигалось шествие сомкнутых в строю и лежавших на подводах людей. Шел снег с дождем, и бесновался ледяной ветер. Люди шли, и обледеневшие шинели их звенели. Раненые лежали на подводах, как в ледяных гробах, и молились о смерти. Это шла Русская армия: тысяча пятьсот штыков и тысяча пятьсот раненых. Каждый из них нес в своем сердце пламя любви к России, как несут свечу в Великий четверг. Ни вьюга, ни метель, ни ледяной дождь не могли потушить этот огонь и вырвать трехцветный флаг из рук знаменосца Русской земли — генерала Корнилова.
Так же шли когда-то русские в стужу и снег, взбираясь на Альпы, атакуя Чертов мост, сбивая противника с неприступных позиций, ночуя во льдах. Жители горных долин по ту сторону Альп крестились, принимая их за привидения, за горных духов. Живые люди не могли в это время спускаться со страшных ледяных вершин. Но русские смогли.
И вот в последних числах февраля под Екатеринодаром раздалась канонада. В бессильном бешенстве я спешил по горам к туапсинской железной дороге, чтобы через Новороссийск добраться до армии. Увы, армии под Екатеринодаром уже не было. В тот день, когда я добрался туда, большевики вырыли тело убитого Корнилова, возили напоказ по улицам и сожгли у кирпичного завода. Армия, потеряв в жестоком бою своего вождя и три четверти состава, снова ушла в степь.
Куда деться, где их найти? Потянуло на Дон. Сердце чуяло, что Дон уже опомнился и что наша армия туда движется.
Снова на Дону
Опять Ростов. Новочеркасск. Маячил в эшелонах между Новочеркасском и Зверевом. Много было тяжелого. Но вот Дон всколыхнулся. Начали восставать северные округа, а оттуда волна казачьего возмущения двинулась к Новочеркасску. Решил ждать там: путь на север был отрезан, большевики десятками эшелонов двигались на Тихорецкую и Царицын.
В Новочеркасске я сначала остановился у знакомых, а затем в доме полковника Дударева, где раньше жил генерал Корнилов. Жена Дударева до этого скрывалась. В их дворе была большевицкая застава, задерживавшая всех, кто справлялся о Дудареве. Потом большевики начали готовиться к отходу и заставу сняли.
Узнав о смерти Корнилова, Дударева рыдала, как ребенок. Мы сидели с ней в той же гостиной. Стул Корнилова был прислонен к столу. Она рассказывала мне о Корнилове, и в беседе, и воспоминаниях мы совершенно забывали о настоящем, и только какая-нибудь мелочь или крики проходивших мимо окна большевиков возвращали нас к действительности. И снова становилось тяжело, как после выноса покойника.
Был первый день Пасхи 1918 года. Люди справляли праздник по домам, улицы были как вымершие. Я вышел к Троицкой церкви полюбоваться раздольем донских степей и посмотреть, нет ли движения восставших с севера. Степи уходили в туманную даль, вокруг царила тишина и казалось, что нет ни войны, ни большевиков, ни всего пережитого кошмара.
И вдруг, когда я перевел взгляд от Персияновки к Хотунку, у меня перехватило дыхание: из степи по направлению к Новочеркасску двигались цепи вооруженных. Из Хотунка им навстречу валили серые толпы. Серых было явно больше, и исход боя трудно было предугадать.
В этот момент в степи неожиданно появился бронированный автомобиль. Иным, как только большевицким, он, казалось, не мог быть. Восставшие начали пятиться. Броневик остановился, команда, видно, ориентировалась в обстановке. Затем он развернулся, дал по красным несколько длинных пулеметных очередей и врезался в их гущу. Большевики обратились в паническое бегство.
Кто же, как в сказке, в самый последний момент пришел на помощь восставшим казачьим станицам под Новочеркасском?
Вокруг сильной и честной личности полковника Дроздовского собралась лучшая часть офицерства и молодежи с румынского фронта, образовав отряд в 1 600 штыков. Они пришли походным порядком из Румынии на Дон, готовые служить России. Это о них пели: “Шли дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал, и с трехцветным русским флагом славу полк себе стяжал”[6].
Это они подошли со стороны Ростова вовремя, чтобы помочь восставшим донским станицам.
Улицы наполнились бегущими, бросающими оружие большевиками. Их преследовала густая цепь плохо вооруженных, подбирающих брошенное оружие донцов в солдатских шинелях с полковником Семилетовым во главе. Я стал кричать вслед бегущим большевикам: “Товарищи, куда спешите?” Оказывается, я еще не потерял чувства юмора. Потом поднял брошенную винтовку и присоединился к донцам. Мы двигались к собору. На углу, возле памятника Ермаку, мы остановились как вкопанные: на куполе собора разорвался снаряд. Второй разорвался в боковой колокольне, третий попал ниже купола. Большевики прицельно били по храму! Нас охватило бешенство, и мы ринулись на проспект. Большевики побежали еще быстрее, оставляя трупы.
Не прошло и получаса, как на окраине Новочеркасска раздался колокольный звон. Ему ответил колокол с другого конца города, и вскоре воздух наполнился торжественно-праздничным перезвоном всех церквей. На улицы высыпали толпы радостных, нарядно одетых людей. За несколько часов весь город изменился, его заполнили как будто другие люди, другие лица, как будто другой народ.
