Василий Яковлев - Разведчики
Женщина ждала ответа. И Петр, подавляя неприязнь к ней, к ее жилищу, ко всей этой наворованной в разных местах роскоши, нехотя ответил:
— Ничего в общем. Умеешь жить, что и говорить.
— А как же! Живем один раз, нужно, чтобы было что вспомнить.
— Да, в этом ты права, — поморщился Петр.
— Ну, ладно, давай выпьем, — Людмила взяла графинчик с водкой, до краев наполнила объемистые фужеры. — Выпьем, Петро, за будущее, за наше будущее, — подчеркнула она последние слова. Не ожидая, залпом выпила и, не закусывая, подошла, присела на ручку кресла, искательно заглянула Петру в глаза.
Он слегка отодвинулся.
— Послушай, Люся, давно хотел спросить тебя, да все не получалось, дошли слухи до меня, что ты не то была советской разведчицей, не то сейчас двойную игру ведешь. Почему же ты со мной не хочешь быть откровенной? Если все это вранье — так и скажи. А если правда, не утаивай. Я ведь выдавать тебя не стану. Но знать должен… — И тут Петр решил рискнуть: — Потому, что и сам много думок имею, да не с кем посоветоваться.
Будь она трезвая, повела бы себя иначе. А сейчас ей казалось все простым и легким, а Петр — самым близким человеком на свете. Почему ей не быть с ним откровенной? Обычная осторожность покинула ее.
— Ах, Петя, ничего я от тебя не скрываю. Не спрашивал ты, я и не говорила. А спросил — отвечу. Насчет двойной игры — ерунда. А что было — так глупа я была, не знала, на кого ставить. Спасибо, — недобрая усмешка искривила ее губы, — надоумили… В лагере месяц пробыла… и решила, не на кого надеяться, своими силами надо выбираться… Вот и выбралась. Последняя улика была рация. Теперь с твоей помощью и она уничтожена.
На следующее же утро Зембровецкая раскаялась в своей болтливости. Вернулась к ней и осторожность и расчетливость. Пожалуй, и о рации не надо было говорить. Она тогда просто перетрусила, узнав, что Вадлеру поручено разыскать какую-то рацию, которая ведет передачи. Вдруг раскопают ту, ее, рацию. Тогда гибель, конец. Да, она совершила одну оплошность за другой. Хотя как будто у Петра и серьезные намерения, а вдруг он разболтает? Об этом подумать было страшно.
Петр не приходил, и Зембровецкая тревожилась все больше. Два вечера она прождала Петра напрасно. Не знала уже, что и думать. А вечером третьего дня, очень поздно, в дверь постучали.
На крыльце стоял Петр Костомаров, а с ним — какой-то офицер. Людмила всмотрелась. Да это же Курт Кох. Только он не улыбался, как обычно, лицо его было сосредоточенное, суровое. Никогда не видела Зембровецкая такого лица у этого всегда любезного интендантского обер-лейтенанта. И, еще ничего не зная, ни о чем не думая, она почувствовала, как сердце ее оборвалось и покатилось куда-то.
Вначале она не хотела верить. Она переводила взгляд с Петра на Коха и молила, молча молила: «Ну, скажите, что это шутка, скажите скорей, что это шутка!»
Но они говорили совсем другое. И Зембровецкая поняла — это всерьез. И еще — это конец. Что же делать? Лгать, изворачиваться? Здесь это не пройдет. Предложить свои услуги, а они не нужны. Обещать… Что? И кто поверит в ее обещания. Она сидела застывшая и машинально отвечала на вопросы. Да, она закончила в Красногорске курсы. Должна была работать в Приморске, связаться с Петровым. Нет, к немцам она пошла не сама. Ее схватили, принудили. Что дальше? Зембровецкая встрепенулась. Что же говорить дальше? Запираться, все отрицать? Но они, наверное, все знают. И кто же поверит, что немцы предложили ей, разведчице, вот так ни за что ни про что сотрудничать с ними.
Как она стала агентом? Испугалась. Ей предложили служить, и она не нашла в себе сил отказаться.
Как нестерпимо жестко смотрят эти люди. Как они сильны… Она же чувствовала себя жалкой, потерянной, одинокой.
— Зембровецкая! — Это говорит тот, кого она знала под именем Курта Коха. — Вы должны быть откровенны, абсолютно откровенны.
Там ей тоже говорили об откровенности. Там она была откровенна.
А сейчас? Сейчас она лепетала:
— Я никого не выдавала, я только рассказывала…
— Что?
— О том, что была послана из Красногорска… — и ухватилась за соломинку: — я даже о рации не сообщила. Вот вы поверьте, только поверьте, — а сама думала: «Только бы обмануть как-нибудь, только бы дожить до утра, добраться до Вадлера и сказать ему, что Курт Кох, что Петр…
— Врешь! — ворвался в сознание голос Костомарова. — Врешь, гадина.
— Спокойно, Петр, — Румянцев холодно смотрел в мечущиеся глаза Зембровецкой.
— Послушайте, Зембровецкая, а не лучше ли рассказать правду? О наших разведчиках, о Петрове.
Они все знают, все! И Зембровецкая, захлебываясь, стала рассказывать о смерти Петрова. Она была уверена, что он погиб. О разведчиках, посланных на связь к Петрову. Одного из них убили в перестрелке. Другой — Руднев — сейчас в госпитале. Розенберг приказал «привести его в порядок», он хочет сам допросить его.
…Пошатываясь, спускалась Зембровецкая с крыльца. Курт Кох, предупредительно поддерживая ее, довел до легковой машины. Петр сел к рулю.
Ее родная земля, земля, которую она предала, теперь настороженная, враждебная. Небо — высокое, холодное, звезды — далекие-далекие.
Мчится машина темными улицами города, вырывается на шоссе, потом сворачивает в сторону, в поле. Остановилась.
— Пощадите… Я все сделаю, я всю свою жизнь… — она упала на колени, цепляясь за Румянцева.
Тот брезгливо отстранился.
— Именем тех, кого ты предала…
— Нет, нет! — она ползала по земле, растерзанная, жалкая. — Пощадите!
— …За измену Родине…
Глава восьмая
ГИБЕЛЬ ПЕТРА
После того как Зембровецкая по заданию командования была уничтожена, Румянцев приказал Петру немедленно уйти из города. Петр очень просил лейтенанта позволить ему выручить Руднева. Но Румянцев категорически запретил. В отряд через Лизу Веселову и партизанского связного уже сообщено о Рудневе. Если что-нибудь можно сделать, партизаны этим займутся. Немцы не могли не знать о встречах Петра с Зембровецкой. Ее будут разыскивать, обязательно начнут допрашивать и его. Рисковать ни в коем случае нельзя. Он должен немедленно исчезнуть. Его дело сделано.
Сам Румянцев выехал из Приморска на два-три дня по своим интендантским делам. И этот отъезд сыграл роковую для Петра Костомарова роль. Дело в том, что все время пребывания в Приморске Петр страшно тяготился своей бездеятельностью. Он считал, что способен на большее, чем слежка за секретаршей Вадлера. И никак не мог примириться с тем, что ему надо исчезнуть из города после того, как Зембровецкая была уничтожена.
С одной стороны, он должен был выполнить приказ Румянцева, с другой — ему хотелось «оставить память», как он выражался, о своем пребывании в Приморске. В нем происходила внутренняя борьба. И в конце концов он решился действовать на свой страх и риск. В успехе задуманного Петр был уверен. Похищение из немецкого госпиталя Руднева и переправка его затем к партизанам продуманы во всех деталях. Костомаров не собирался действовать в одиночку. У него были союзники.
Как-то, когда Петр возился около своей машины во дворе ресторана, к нему подошел столяр Романец. Этого высокого, широкоплечего человека с серыми, умными, проницательными глазами Петр давно приметил. Он вместе с подручными ремонтировал подсобные помещения во дворе. Романец чем-то был очень симпатичен Петру. Может быть, напоминал старого мастера, первого учителя, который всегда был для Костомарова образцом коммуниста, настоящего человека.
У Романца были такие же неторопливые, уверенные движения, пытливый взгляд. И улыбка, спрятанная в усах, тоже была, как у старого мастера. И еще одно располагало: с немцами Романец держался спокойно, страха и подобострастия не выказывал.
Как-то подошел Романец к Петру.
— Работаешь, парень? — спросил он спокойно.
— Как видите.
— На немцев, — уточнил Романец.
— А вы — на Советскую власть, что ли, папаша? — угрюмо отпарировал Петр.
— Я другая стать, мне до могилы, может, полвершка осталось, а ты — вон какой богатырь… Небось в армии был.
— Ну, был.
— И в плен попал?
— Нет, сам, по своей воле пошел служить этим, — он кивнул в сторону ресторана.
— Так, так, ну, а если наши придут, что делать думаешь?
— Авось хозяева новые не бросят.
— Думаешь, с собой возьмут?
— Думаю.
— Ну и дурак же ты, парень! А с виду… — и, не договорив, отошел.
А на другой день Петр сам подошел к Романцу. Выждав, когда поблизости не было никого, ехидно спросил:
— Работаешь, папаша?
— Двигай отсюда, парень.
— Хм… А если двину я прямо в гестапо да о разговоре нашем расскажу?
— И то дело. Тебе как раз по плечу. Только чего ты этим добьешься?
— Вот что, папаша, разговор у меня к тебе есть серьезный.
