Богдан Сушинский - Опаленные войной
— Первое орудие готово, — ответил тот через несколько секунд.
— Божественно. Огонь!
Уже темнело, и Громов еле различал в окуляр перископа очертания острова, но хорошо видел, что снаряд лег метров на десять за ним, отметившись мощным фонтаном воды.
— Сориентировался? — спросил он Крамарчука, который то же самое должен был наблюдать в бинокль.
— Сейчас я его припудрю. Смотри на иву, командир, что посредине. Бью в ствол.
В ствол он, конечно, не попал, но снаряд все же лег посредине острова.
— Повтори то же самое, со второго орудия, — приказал Громов. — А потом из обоих орудий по оврагу, напротив острова. По три снаряда.
После первого же попадания из оврага начали выскакивать вражеские солдаты; рванулась в сторону стоявшая неподалеку подвода. Но второго залпа Громов не видел. В это время земля впереди всколыхнулась, как будто снаряд разорвался не на земле, а где-то внутри ее, на большой глубине, и она вздыбилась, словно на месте взрыва образовался конус вулкана.
— Отставить! — скомандовал он Крамарчуку. — Помнишь, ты засек хатку, возле которой много фрицев крутилось?
— Вон она у меня — как на ладони. Под самым гребнем.
— Проверь-ка ее.
— А ну, гайдуки, цель номер тридцать! Газарян, Назаренко, наводить по данным для стрельбы!..
…И вдруг — еще один мощный взрыв. Первое, что Громов увидел, придя в себя, — Кожухарь сидит за железной подставкой, на которой стоят рация и телефоны, и, обхватив голову руками, раскачивается из стороны в сторону, будто что-то напевает.
— Кожухарь, Кожухарь! — позвал он.
Связист открыл глаза, медленно, держась за стену, поднялся и резко покачал головой. Но дело было не в мелкой щебеночной пыли, которая покрыла его напяленную на уши пилотку.
— Нас взорвали, товаришу… — едва слышно проговорил он, очумело поводя глазами.
— Почти взорвали, — хладнокровно уточнил Громов. — Что не одно и то же. Ты хорошо слышишь меня?
— Звенит все.
— Черт с ним, пусть звенит. Но шарахнули они отменно, прямое попадание.
— Че ж тут радоваться?
— Философствовать будем потом. Пока что проверь связь с отсеками, с узлом связи, соседними дотами…
Громов снова припал к окуляру перископа и только сейчас понял свою ошибку. При таком массированном обстреле перископ надо убирать. Вероятность того, что снарядом или осколком снесет стальную трубу, в которой он находится, ничтожна, но все же она существует. Правда, пока что все обошлось. Внимательно осмотрев позиции противника на том берегу, он довольно быстро определил, где находятся его орудия, но почему-то долго не мог отыскать дом, по которому вели огонь «гайдуки» Крамарчука.
Чтобы не тратить зря времени, тем более что Кожухарь принялся проверять связь, Андрей решил сходить в артиллерийскую точку.
— Что тут у тебя, Крамарчук? Не вижу работы, — произнес он в ту самую минуту, когда сержант со своего наблюдательного пункта скомандовал по переговорному устройству: «Первое, второе орудие, огонь!»
— А как нас накрыли залпом, а, комендант?! — азартно спросил Крамарчук, обшаривая биноклем синеватые сумерки над противоположным берегом. — Еле очухались. Неплохо пристрелялись, гады.
— Зря времени не теряют. — Громову понравилось, как сержант воспринял этот залп — спокойно, иронично, профессионально… Вот кому быть артиллерийским офицером! Хорошим офицером.
— Вижу! Горит!
— Тоже наблюдаю!
Громов не мог понять, что это: столб дыма или пыли, но похоже, что артиллеристы цель накрыли.
— Дозволь, комендант, поверну чуток левее. Там у них что-то похожее на конюшню. Или, может, за складом каким затаились.
— Склад — на передовой?! Ну и фантазия у тебя.
— Сейчас выясним. Они нас залпами, а мы их тихохонько: поклевали — и в кусты.
— Действуй, действуй, сержант. Исходя из обстановки. Но снаряды все же береги.
— Лейтенант! — вдруг появилась на пороге Мария. — Товарищ лейтенант, убило!
Громов удивленно посмотрел на санинструктора, потом на Крамарчука.
— Ко-го убило?
— Сатуляка!
— То есть, как… убило?! Когда?! Старшина! — поднял он трубку полевого телефона, напрямую связывавшего артиллерийскую точку с пулеметной. — Что там у вас произошло?
— Сатуляк… товарищ комендант, — запинаясь, проговорил тот. — Полчерепа снесло. Осколком.
— Но ведь я же приказал: всем — во внутренние отсеки!
— Да отошли мы все! В красном уголке, под самой скалой сидели. А он вышел. Думали, по надобности… Оказалось, вернулся к амбразуре. Ему там, видите ли, легче дышалось…
— Кто же в таких ситуациях теряет людей, старшина?! Еще ведь и боя не было. Враг еще по ту сторону реки. Нам ведь еще воевать и воевать.
— И я о том же, — невозмутимо согласился Дзюбач. — Но кто-то должен был уйти первым. Да и воевать мы уже начали.
12
Через час, как только артобстрел прекратился и наступило затишье, Громов собрал гарнизон в красном уголке. Все, даже артиллеристы, которые во время артиллерийской дуэли вообще не могли знать, что происходит в пулеметной точке, сидели мрачные, каждый ощущал и свою долю вины. Смерть Сатуляка не просто ранила всех, она еще и поразила их своей дикой нелепостью, абсурдностью.
— С сегодняшнего дня мы находимся на передовой, в зоне активных действий противника, — сказал Громов, выдержав паузу, которая могла быть воспринята и как минута молчания. — Только что мы дали врагу первый бой. Огнем артиллерии подавили две цели, фашистам нанесен урон в живой силе. Но, как видите, радость наша — не в радость. Дот, в котором мы находимся, — большое, мощное сооружение, созданное тяжелым трудом сотен людей. И все, кто строил этот дом, верили, что их труд не будет напрасным. Сатуляк, конечно, погиб как солдат, на боевом посту. Завтра мы еще сумеем сообщить об этом его родным. Но это родным, которым подробности в общем-то ни к чему. Однако сами мы должны осознать: так не воюют. Так нельзя воевать. Не имеем права.
— Так ведь смерть не спрашивает, — мрачно заметил старшина.
— Кто вам это сказал, Дзюбач? Именно смерть и «спрашивает». С нас, командиров. За разгильдяйство, за слюнявость нашу, за неумение воевать и нежелание постигать солдатскую науку. Причем за все рассчитываемся жизнями. Запомните: очень скоро мы останемся на участке одни. Помощи ждать будет неоткуда. Возможно, мы все и погибнем здесь. Но враг должен будет заплатить за жизнь каждого из нас десятками жизней своих солдат, потерями в технике, в темпе наступления. В этом и состоит наша задача, выполнить которую сможем только при одном условии: каждый на своем посту будет строго, точно и беспрекословно выполнять любой приказ командира. Подчеркиваю: строго, точно и беспрекословно!.. Помните, что вы солдаты. И будьте мужественны до конца.
Бойцы понимали, что скрывалось за этими словами, поэтому могли оценить деликатность командира. Уж кто-кто, а он прекрасно знал, как вел себя Сатуляк.
Они молчали, но это было молчание, которое в их солдатском коллективе говорило намного больше, чем многословные изъяснения.
После него и беседа, которую Ивановский провел уже по материалам газеты, тоже воспринималась ими по-иному, не так казенно, как беседы, проводимые раньше. Сегодня каждый заглянул смерти в лицо, ощутив при этом пороховую гарь войны на своем собственном лице.
Ночью гарнизон дота похоронил Сатуляка вместе с другими погибшими во время артналета бойцами, в братской могиле, в роще, за второй линией обороны. В дот после этой скорбной миссии бойцы возвращались неохотно. Ночь выдалась на удивление теплой, сухой и совершенно безветренной. Залитый лунным сиянием склон долины наполняли таинственные тени деревьев, людей и руин, и от этого он казался каким-то фантастическим пейзажным полотном, развешанным над рекой от горизонта до горизонта. Впрочем, поблескивающая лунными плесами река тоже казалась картинно застывшей, бесшумной и поэтому неестественной.
У входа в дот Громов подозвал Крамарчука и Дзюбача. Они остановились в двух шагах от лейтенанта, пряча в кулаках недокуренные сигареты, и смотрели не на него, а на реку.
— Отдыхать вне дота разрешаю до часу ночи. Но только в пределах зоны, занимаемой ротами охранения.
— Лично мне бы — в пределах сеновала своей кумы, — мечтательно вздохнул Крамарчук. — Баба… должен вам доложить…
— Отставить, Крамарчук.
— Отставить, конечно, можно, хотя…
— Да, товарищ лейтенант, — вспомнил Дзюбач, — надо бы нам побрататься с солдатами, которые нас прикрывают. А то забились, как в нору… Только в братских могилах и знакомимся.
— Где ни махорки стрельнуть, — в тон ему подхватил Крамарчук, — ни о бабе-куме посудачить. Как на поместном архиерейском соборе.
* * *Стоя в небольшом окопе, вырытом между пулеметной амбразурой и входом в дот, Андрей видел, как бойцы по одному расходились кто куда. Но большинство просто садилось где-нибудь рядом с дотом, на камень или в траву. И, судя по всему, не хотелось им сейчас ни курить, ни брататься. Просто приятно было посидеть, посмотреть на луну, на реку, на берегах которой у многих из них прошли детство и юность; вспомнить что-то сугубо свое, личное, о чем никому другому не поведаешь… Громов чувствовал, что большинству бойцов хочется провести эти минуты в одиночестве, и пытался не мешать им.
