Абрам Вольф - В чужой стране
— Они были добрые люди, эти крестьяне. Они ко мне хорошо относились. О, у русских добрая душа. Я знаю русских людей…
Тягунов внимательно слушает, смотрит на Траксдорфа. «Кто же ты, Траксдорф?..»
— Господин зондер-фюрер…
— Меня зовут Артур Карлович. Называйте меня Артуром Карловичем!
— Артур Карлович, вы говорите, что уважаете русских людей. В лагере больные пухнут с голоду. Им вдвое сокращают норму… А что сокращать?
Траксдорф молчит, хмурится. Потом произносит ворчливо:
— Да, зачем эта жестокость… Они не понимают русских людей. Чего добьешься этой жестокостью? Ничего. Надо хорошо кормить пленных — они будут хорошо работать.
«Да, знаешь ты русских людей…» — усмехается в душе Тягунов. Но глаза его, задумчивые, мягкие, с прежней сосредоточенностью и вниманием смотрят на зондер-фюрера.
— Артур Карлович, у вас доброе сердце. Вы могли бы помочь больным. Если вы распорядитесь, им будут передавать кое-что из продуктов.
— А комендант? — зондер-фюрер смотрит с опаской на Тягунова. — Комендант! За это… вот! — зондер-фюрер энергично проводит рукой по шее.
— Но продуктами ведает канцелярия, господин зондер-фюрер.
Траксдорф затягивается сигаретой и долго кашляет. Вытерев кулаком глаза, говорит нерешительно:
— Хорошо, Тягунов, я попытаюсь. Только чтобы они ничего не узнали…
«Они» — это немцы, «начальство». Зондер-фюрер не хочет причислять себя к ним.
— Ив тюрьме, в карцере, Артур Карлович. Вода и кусок хлеба. А люди и без этого совсем истощены. Как же они будут работать? А ведь уголь нужен. Берлин требует угля!..
— Вы правы, Тягунов. Они это зря делают. Я уж и не захожу в тюрьму, жалко смотреть на этих людей.
— Но им можно помочь, Артур Карлович.
Траксдорф снова хмурится, долго думает.
— Да, им надо помочь. Правильно. Не понимают они русских, не понимают! Зачем морить голодом? Зачем их бить? Я вас спрашиваю — зачем? — Траксдорф смотрит на Тягунова такими глазами, точно это старший писарь отдал приказ лишать пищи и избивать до полусмерти русских военнопленных.
На завтра же, без ведома коменданта и лагерь-фюрера, в лазарет и тюрьму отправили двойную порцию супа. На кухне теперь командует член подпольной организации лейтенант Солодилов, о том, что для больных и арестованных выделяется пища, никто не узнает.
Через несколько дней в конце работы зондер-фюрер опять пришел в канцелярию. Молча уселся около старшего писаря, косо, с неприязнью поглядел в сторону «воспитателей» Шрейдера и Леонтовича, сидевших за своими столами. Зондер-фюрер этих типов терпеть не может. Все другие немцы относятся к ним свысока, с пренебрежением, но все-таки считают своими людьми, вместе с ними пьянствуют. Траксдорф же вообще старается не замечать их, в ответ на приветствие «воспитателей» что-то сердито бормочет под нос.
Шрейдер кричит на всю канцелярию, «отчитывает» стоящих перед ним трех пленных. За день он вызвал человек сто. Эти трое — последние. На столе перед Шрейдером лежит длинный список «саботажников». Против каждого рабочего номера пометка: одного в концлагерь, второго в тюрьму, третьего лишить хлеба. Разговор с пленными у него всегда короткий: объявит приговор и выгонит вон. Но с этими тремя он что-то разговаривает долго.
— Подлецы, мерзавцы! Мы вам покажем, как саботировать, мы вам отобьем охоту саботировать. Большевистские агитаторы… Кто вас подстрекает, кто? Мы все знаем, все… И про листовки знаем! — Шрейдер вскакивает. Тусклое, желтое лицо его покрывается красными пятнами. — На виселицу пойдете, мерзавцы… Всех вздернем, подлецы!
— Господин Шрейдер… Господин фон Шрейдер, вы напрасно на нас кричите, — спокойно, негромко говорит пожилой, сутуловатый пленный. — Какой же из меня саботажник? Видите, едва на ногах держусь. Голодные мы, больные…
— Знаю я тебя. Больной… Знаю, какими ты разговорами занимаешься. Завтра тебя здесь не будет. В концлагерь! Там ты недолго будешь болтать…
За соседним столом сидит другой «воспитатель», бывший ротмистр и бывший сахарозаводчик Леонтович. Он не вмешивается в разговор. Сидит, облокотившись о стол, подперев ладонью щеку, и смотрит осоловелыми глазами в окно. Его опустошенную душу ничто не может оживить, даже ненависть. Пленными он занимается только в отсутствие Шрейдера, когда приходится разбирать дела «саботажников». Разговаривает он с ними без злобы, лениво. Равнодушным, сонным голосом, позевывая, объявляет: «Под арест, голубчик… без хлеба, голубчик». Исполнение наложенных взысканий Леонтович никогда не проверяет. Лень. Старший писарь это знает, и списки «штрафников» с «приговором» Леонтовича остаются в канцелярии.
…Красноречие Шрейдера, наконец, иссякает, он выгоняет пленных и уходит сам. Леонтович поднимается и идет следом за Шрейдером.
Зондер-фюрер Траксдорф, проводив «воспитателей» сердитым взглядом, достает сигареты, закуривает. Ему что-то нужно сказать старшему писарю, но он по обыкновению долго молчит. Выкурив одну сигарету, достает вторую. Брови зондер-фюрера насуплены, лицо сердитое. Не поднимая глаз, начинает ворчать:
— И что они опять придумали?.. Сами орут, что уголь нужен, а людям отдохнуть не дают. И что искать? Я им говорю, что нечего искать, а они свое… Опять что-то искать собираются! И обязательно ночью. Людям спать надо, а они… — Зондер-фюрер замолкает, сердито сопит. Посидев молча минут десять-пятнадцать, встает, направляется к двери, но, сделав несколько шагов, останавливается, о чем-то думает. Потом возвращается, подходит к Тягунову.
— Вы с этим фоном… осторожнее. Он плохо сказал о вас коменданту. Он следит за вами…
Зондер-фюрер уходит. Тягунов смотрит на Бещикова, сидящего за столом напротив.
— Значит, сегодня ночью опять повальный обыск?
— Да, надо предупредить всех. Ребята оставляют у себя листовки…
Тягунов может не принимать никаких мер предосторожности. Гитлеровцы обыскивают все: каждый барак, каждый матрац, одежду пленных, кухню, лазарет, умывальник, уборные, но канцелярия — неприкосновенна!
Утром первым заявляется Шрейдер. Старший писарь встает, приветствует его.
— А, вы уже тут… — Шрейдер носком сапога отбрасывает с дороги стул, стремительными, короткими шажками меряет канцелярию. Он зол, как черт, колючие глазки бегают по комнате — ищет к чему бы придраться.
— Вам бы следовало пойти отдохнуть, господин фон Шрейдер, — говорит Тягунов, копаясь в бумагах. — Вы всю ночь работали. У вас плохой вид, господин Шрейдер.
Шрейдер поднимает голову, пристально, с ненавистью смотрит на старшего писаря. Он чувствует скрытую издевку, но придраться нельзя. Лицо старшего писаря серьезно.
— Ничего, Тягунов. Мы найдем тех, кто подбрасывает эти пакостные листовки. От нас не уйдешь! — Слова звучат как угроза лично ему, Тягунову.
— На вашем месте, господин фон Шрейдер, я бы так не расстраивался. Прежде всего — здоровье! Оно еще пригодится. — Тягунов спокойно смотрит Шрейдеру в глаза. «Траксдорф прав, он меня подозревает. Ничего, у меня есть против него хорошее средство…»
Побегав по комнате, Шрейдер останавливается у шкафа с картотекой, начинает рыться в ней.
— Господин фон Шрейдер, я давно хотел вас спросить… У меня был друг детства… Большой друг. Мы с ним вместе кончали среднюю школу в Орле. Он сын бывшего штабс-капитана генерального штаба царской армии Шрейдера.
— Штабс-капитана Шрейдера? Орловского? — Шрейдер резко поворачивает голову, изумленно смотрит на Тягунова. — Что вы о нем знаете? — Шрейдер бросает картотеку, быстрым шагом подходит к Тягунову. Он сильна взволнован. — Расскажите… Ведь это мой брат!
— Они жили хорошо. Очень хорошо. Ваш брат занимал в Красной Армии крупные посты. Он умер в 1936 или в 1937 году…
— Умер?
— Да, я это знаю точно. Его хоронили с почестями. И семья пользовалась большим уважением…
Шрейдер садится у стола, задумывается. Гладко выбритое, но тусклое, какое-то измятое лицо его приняло необычайно скорбное выражение.
— Да, штабс-капитан Шрейдер… Так, говорите, он занимал у красных большие посты? Как они жили, где? Да рассказывайте же!
Тягунов начинает рассказывать, но в это время входит Леонтович. От него сильно несет вином: «воспитатель» всю ночь пьянствовал. Он против обыкновения оживлен, на тонких блеклых губах обозначается что-то вроде улыбки.
— Господа… Господин фон… фон Шрейдер! Я хочу задать вам одну загадку. Оригинальную загадку! — Леонтович слегка покачивается. — Скажите, пожалуйста, господа, какой самый большой город в мире?
— Лондон, — отвечает Шрейдер.
— Ничего подобного.
— Нью-Йорк?
— Ничего подобного… Сталинград!
— Почему Сталинград? — Шрейдер недоуменно смотрит на Леонтовича.
— Немцы сто дней идут от его окраины до центра и никак не могут дойти! Ха-ха-ха…
