Станислав Гагарин - Мясной Бор
И хотя обстановка становилась все более напряженной — но кто про нее знал, обстановку! — Сталин позволил себе подобный аванс, заверив соотечественников в том, что «исчезли благодушие и беспечность в отношении врага, которые имели место среди бойцов в первые месяцы Отечественной войны». Таким образом, вождь чохом зачислил всех красноармейцев, беззаветно дравшихся с врагом летом и осенью сорок первого, продолжавших воевать в бесчисленных окружениях, возникавших из-за его, Сталина, просчетов, в категорию тех, кто позволил противнику подойти на ближние подступы к столице.
А к 22 июня положение ухудшилось еще больше, и верный принципу сваливать с больной головы на здоровую, Сталин поручил доклад об итогах первого года войны сделать Михаилу Ивановичу Калинину, всесоюзному старосте, так предложено было через прессу называть его в народе, или старому козлу, как без обиняков величал его Иосиф Виссарионович в кругу соратников.
Калинина вождь не любил, но терпел, поскольку убедился в его полной безвредности для собственного режима. Но Сталин никогда не забывал некоторых высказываний Михаила Ивановича, а его слова, произнесенные в 1925 году, аккуратно переписал для особой папки, в которой хранились материалы на советского президента, не обладавшего абсолютно никакой властью.
«Административное распоряжение основывается в значительной степени на личных качествах администратора, — не в бровь, а в глаз утверждал Калинин. — Сущность зла в праве администратора, не в злоупотреблении этой властью, а в том, что такая власть, по вполне понятным причинам, приобретает черты самого администратора… Потому-то административная власть и дается в значительных размерах лишь при обстоятельствах чрезвычайных…»
При внимательном рассмотрении этого тезиса заигрывание с демократией можно было бы автору и простить, потому как товарищ Сталин взял власть в надежные руки как раз в чрезвычайных обстоятельствах обострения классовой борьбы. А вот намек на совпадение черт власти с чертами личности вождя следовало помнить всегда. Память у товарища Сталина на такие вещи была хорошая. Конечно, постепенно он сломал Калинина, как сделал это со всеми, кому позволил остаться в живых, хотя и на ближайших соратников в сейфах НКВД было предостаточно компромата. Любой процесс над «врагами народа» готовился так, чтоб при необходимости он мог дать боковые побеги, могущие захлестнуть надежной удавкой любого члена Политбюро, не говоря уже о членах ЦК или тех, кто стоял на следующих ступенях иерархической лестницы.
В том, что с отчетом «Год войны» вождь поручил выступить Калинину, содержалось и еще одно соображение Сталина, связанное с его довольно своеобразным представлением о юморе. Верховный хорошо помнил, как, выступая 5 июня 1941 года в Военно-политической академии, Михаил Иванович в строгом соответствии с его, Сталина, концепцией сказал: «На нас собираются напасть немцы… Мы ждем этого! И чем скорее они нападут, тем лучше, поскольку раз и навсегда свернем им шею».
Вождь понимал, что комиссарский корпус РККА помнит эти слова, вот пусть и сопоставит их с нынешним отчетом всесоюзного старосты. Удовлетворенный этим тонким, по его мнению, психологическим ходом, Сталин с определенным оптимизмом расценивал положение на фронте.
Да, наступательные операции, намеченные на весну, оказались незавершенными, и Красная Армия в общем и целом перешла к обороне. Вермахт сейчас находится накануне летнего наступления, которое может носить и широкий характер, от Балтики до Черного моря, а может и ограничиться боевыми действиями местного значения.
Вторая точка зрения довольно быстро возобладала. Сталинское окружение с давно уже выработанной чуткостью верно определило, что именно этого хочется вождю. И потому 21 июня «Красная звезда» с завидной лихостью утверждала: «О наступлении германской армии, подобном тому, какое было в летние месяцы прошлого года, не может быть и речи. Перед немцами теперь… стоит вопрос не о завоевании СССР, а о том, чтобы как-нибудь продержаться… Наступательные действия неприятеля не могут выйти за рамки ограниченных целей». И в статье Калинина — ее перепечатали все газеты, и даже «Отвага» окруженной 2-й ударной армии, приняв текст по радио, — и в пространном сообщении Совинформбюро утверждалось, что Красная Армия настолько вымотала германский вермахт, что победа возможна еще в 1942 году. Приводились и цифры, из них следовало, что Германия потеряла убитыми, ранеными и пленными десять! — миллионов человек, в то время как Страна Советов только четыре с половиной миллиона. По технике, мол, примерно такое же соотношение… На самом деле общие потери немцев на восточном фронте к 25 июня 1942 года составляли 1 миллион 299 тысяч 784 человек. До десяти миллионов было еще далеко.
Через месяц Сталин собственноручно напишет знаменитый приказ № 227, в котором в первый и последний раз будет предельно искренним в оценке обстановки, но и в этом приказе реальных потерь Красной Армии не назовет.
…В ночь на 23 июня вождь, спал плохо. Опять снился сон, кошмар которого мучил Сталина с прошлогодних июньских дней. Ему представлялось, что входят вооруженные люди, поднимают его с постели и зачитывают решение некоего высшего совета, приговорившего «вождя всех времен и народов» к расстрелу.
«За что?» — спрашивал в смятении Сталин, зорко всматриваясь в лица пришельцев — надо ведь запомнить каждого, чтобы принять впоследствии меры.
«За потерю управления государством», — бесстрастно отвечали ему незнакомцы, и вот именно то, что их Сталин прежде не знал и потому не мог ни с кем из близких соратников идентифицировать, выводило его из душевного равновесия.
Но как-то опосредованно о вине вождь все-таки думал. И потому разрешил Мехлису расстреливать генералов за потерю управления войсками, работал на историю. Пусть ответственность за первые неудачи падет на головы Павлова, Качанова, Климовских…
К исходу первого года войны Сталин в оценке виновников стал забирать круче, открыв для себя возможность обвинить в неуспехе всю Красную Армию. Он понимал, что по мере развития летнего наступления германской армии у советских людей будет расти чувство смертельной опасности, которая нависла над Отечеством. Но теперь неожиданностью нападения не оправдаешься, как в речи 3 июля 1941 года, вероломстврм Гитлера собственные ошибки не прикрыть. «Братья и сестры» могут не поверить вождю и утратят привычный энтузиазм, который Сталин нещадно эксплуатировал еще с двадцатых годов.
Революционному нетерпению, на котором Сталин поднялся к вершине личной власти, мог прийти конец. Более того, оно может поменять знак, и тогда вовсе не во сне, а наяву войдут к нему вооруженные люди и прочитают приговор народа.
Этот проклятый сон, который вновь привиделся вождю, привел его в состояние глухой злобы и остервенения к окружающим. Утренний чай показался Сталину недостаточно горячим, и вождь раздраженно смахнул стакан рукою со стола, грубо обложил Поскребышева площадной бранью, с явным удовольствием четко выговаривая русские матершинные слова. Досталось и Лаврентию Павловичу, когда он прибыл с привычным докладом по части козней, которые затеваются или могут быть затеяны против товарища Сталина. Смиренность, с которой выслушал ругань Берия, успокоила вождя, и тот спросил:
— Ты можешь увидеть чужие сны, Лаврентий?
— Могу заставить рассказать любые сны!
Сталин поморщился, отстраняюще повел рукою.
— Не то, — сказал он. — Надо, чтоб человек видел, что снится другому… Увидел и запомнил. Понимаешь?
Берия растерянно заморгал.
— Надо поручить, — неуверенно сказал он. — Ученых у нас в учреждении много. Заставим поработать в этом плане, товарищ Сталин.
— Мне имена, имена нужны! — воскликнул Верховный.
Он понимал, что требует невозможного, но знал и другое: не знать ему покоя до тех пор, пока не установит тех, кто входит по ночам в спальню и приговаривает его к смерти именем народа.
Товарищ Сталин, готовый отдать жизнь за идею и убедивший в этой готовности самого себя, не боялся этих неизвестных. Но Иосифа Джугашвили при одной мысли о такой возможности охватывал смертельный ужас. В свое время они начали вместе с товарищем Сталиным крупную игру и сорвали банк. Уверовав в собственную хитроумность, вождь затеял подобное с Гитлером, которого хотя и надеялся использовать против Европы, но считал соотносительно с собой человеком недалеким, такого облапошить и сам бог велел.
После падения Франции здравомыслящие политики стали принимать Гитлера всерьез, и только Сталин, который организованными им самим распрями между германскими коммунистами и социал-демократами помог фюреру прийти к власти, надеялся и впредь использовать Гитлера, как «броненосец, вспарывающий брюхо буржуазной Европе». Что ж, этот шулер сомнительного происхождения обманул товарища Сталина, а такое никому не обходится безнаказанно…
