Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
— На кой черт тебе вестовые, Петр Кириллович?
— За комитетчиками послать. Чего же я один?.. Пусть все наши… Одной семьею…
— Вот дьявол, сорвет всю музыку! — ругался Горелов.
— Да и неудобно мне одному…
— А мы сейчас пошлем, — сказал Перцович. — Я схожу за вестовым.
— Ну хоть бы Багинский, или Орлов, или кто ближе…
— Пей, Кириллыч! — потянулся к нему Малаховский. — Знаешь, как у нас на Украине пьют?
— Как у вас, так и у нас, так и на Украине… допьяна, — скептически возразил Табаков.
— Нет, у нас не так. Вот смотри!
Малаховский поставил рюмку на стол и, обращаясь к ней как к живому лицу, склоняя голову то направо, то налево, говорил:
— А як же вас звать?
И сам другим голосом отвечал за рюмку:
— Оковыта[28].
— Аз чого ж вы зроблени?
— С жита.
И вдруг крикнул:
— А в тебе пачпорт е?
— Нема.
— Так ось тоби тюрьма!
Он зубами ловко захватил рюмку и мгновенно опрокинул ее прямо в горло.
— Браво! — закричали офицеры.
— Ха-ха-ха! — раскатывался Табаков. Он чувствовал, что спектакль — специально для него, и гордился. — Веселый народ охвицеры!
— А ты видел, как пьют сумские гусары? — спросил Ладков.
— Нет, — заинтересовался Табаков.
Ладков мигнул Архангельскому — и тот принес из кухни два огромных стакана. Стаканы налили до половины водкой и ромом, подлили коньяку, залили все это пивной пеной.
— Это, брат, медведь бурый, злой и хмурый! — причитал Ладков. — Вот я его залпом хлебану — и ничего. А тебе не устоять.
Табаков осмотрел тонкую фигуру офицера с ног до головы, расправил плечи, расчесал усы, а потом прищурил глаз:
— Я твою водичку хлебану. А ты потом мой заказ выдержи.
— Идет.
— На что?
— На бутылку коньяку и красненькую.
— Идет. А если нижний чин офицера обыграет? — хитро говорил Табаков.
— Какие теперь нижние чины! — сморщился и улыбнулся одновременно Ладков.
— Это верно, — легко согласился Табаков. — Ну, лей ведмедя!..
Табаков лежал на своей койке и дрыгал отяжелевшими ногами, распевая:
Служили два товарища
В однем и тем полке…
— Хорошо — не у нас, пришлось бы на свою койку пустить, — говорил Малаховский, глядя на захмелевшего комитетчика. — Грязное животное!
— А я, черт, воды с пивом нахлебался, — жаловался Ладков. — Вот мерзость!
— А ловко я налил? Чистое дело марш! — хвастался Архангельский.
— Ну, довольно, — скомандовал Скальский. — Перцович, берите гитару и барабаньте что-нибудь у окна.
А вы пойте вполголоса. Пусть думают — загрустили. Дарьял там какой-нибудь, что ли… А вы укладывайтесь в десять — пятнадцать минут. Нас агитировать не нужно.
— Прежде всего позвольте доложить, — начал вполголоса Горелов, — что и в Минске, и в ставке говорить рядовому офицеру не с кем. Все опасаются. В офицерском союзе — разброд. Часть офицеров вступила в союз с наивной идеей, что это всего лишь, как они там говорят… ну, профессиональная организация. На открытое выступление такие не пойдут. И вообще решено до поры до времени не раскрывать карт. Я с трудом связался в ставке с настоящим работником союза. Со мной сначала и говорить не хотели, и только после того, как я нашел знакомого штабного, кое-что рассказали. Развал в армии — не секрет для ставки. Ставка получает, хотя и нерегулярно, сводки из армий. Мне показывали кое-что. Так я вам скажу, у нас в дивизионе — это еще благодать. Я даже не знаю сейчас, есть ли еще у нас армия. В одном полку начался бунт после того, как командир полка потребовал от солдат идти на походе в ногу. В Шестьсот семьдесят втором полку солдаты бомбардировали поленьями офицера. В Двести восемнадцатом полку избили офицера, который приказал перебросить к немцам плакаты о взятии Галича войсками генерала Корнилова. В Краснохолмском полку убили подполковника Фрейлиха, который отдал приказ идти на работу. В Двести девяносто девятом Дубенском полку убили командира, генерал-майора Пургасова. Имел Георгия и оружие, пробыл на фронте с начала войны. Пургасов не потерпел бунта в двух ротах, сам пошел усмирять солдатню и погиб. Его прикололи штыками. И таких случаев тысячи… На всех фронтах и во всех армиях… Боевые приказы, как правило, обсуждаются на митингах. В тылу не лучше. На железных дорогах черт знает что. Офицеры прячутся, боятся выходить на узловых станциях. На станции Калинковичи недавно были убиты три офицера. Офицерский союз послал протест правительству. В Ржеве местные команды разграбили склад, распили и распродали двадцать пять тысяч ведер водки. Беспорядки продолжались несколько дней. В Курске, Уфе тоже какие-то эксцессы. Мало того, сейчас уже бьют не только офицеров, но и комитетчиков. Вы слышали, что наш комиссар, Первого Сибирского корпуса поручик Романенко, поехал приводить в повиновение Пятый и Восьмой Сибирские полки и получил пулю в спину.
— Этому так и надо, — дернул струны Перцович. У него уже давно не получался задумчивый Дарьял. Струны рокотали что-то свое, далеко не мирное.
— Зря говорите, он горячо боролся за смертную казнь. И вообще, самым тупоголовым, — продолжал Горелов, — стало наконец понятно, что так дальше продолжать нельзя. Кое-чему научило июльское вооруженное выступление в Петрограде. Словом, теперь правительством взят новый курс. У власти в ставке теперь генерал Корнилов. Один из немногих генералов, способный на настоящие дела. Савинков хотя и эсер, но многие офицеры ставки относятся к нему с уважением. Смертную казнь вводили по его требованию.
— А кто будет расстреливать? — тоскливо спросил Ладков.
Скальский председательски поднял руку.
— Найдутся. Словом, сейчас и сам Керенский склоняется к крутым мерам. Говорят, в новое правительство опять войдут кадеты, твердые требования которых будут приняты. Это уже знаменательно. Организуются ударные батальоны, офицерские полки. Идет мобилизация офицеров и вольноперов в тылу. Все мы в одиночку — ничто перед этой взбесившейся массой. Но дайте нам организацию, боевую опору — и мы приведем армию к повиновению. На Румынском фронте какой-то поручик Филиппов взбунтовал полк.
— Как… офицер, поручик? — перестал грызть ногти Кольцов.
— Поручик в пехоте — значит не кадровый. Из студентов. Ничего удивительного, — перебил Скальский.
— Из студентов. Что же что из студентов? Студенты не проповедовали крайние теории, — сказал Горелов.
— Ладно уж, продолжайте лучше. Что с этим Филипповым?
— Генерал Лечицкий окружил полк верными войсками и артиллерией и настоял на том, что Филиппова и других бунтовщиков выдали.
— Где же он нашел верные войска?
— Казаки, артиллерия, гусары. Не забывайте, что наш Западный фронт разложился больше других.
— Одна сатана! — скептически заметил Перцович.
— Словом, я полагаю, что не все еще потеряно. Правительство должно найти способ обуздать разбушевавшуюся стихию. Даже в кругах Петербургского Совета уже склонны подумать серьезно над положением в армии. Но все-таки, я скажу, на правительство надеяться нам, офицерам, не следует.
— Эти паршивцы перепугаются и пойдут на попятный, — решил Скальский.
— И это, и то, что Керенский будет бояться, как бы его союзники — кадеты и здоровая часть армии — не стали бы сильней эсеров и не перестали бы нуждаться в нем самом.
— И справедливо, — стукнул по столу Кольцов.
— М-м-м-э-э, — замычал Табаков на койке.
— Приберегите энергию, — сказал Скальский Кольцову. — Может пригодиться.
— Словом, на бога надейся, а сам не плошай. Нам нужно учредить у себя ячейку офицерского союза. Посоветовать то же соседям и начать работу по сколачиванию сил.
— Верно! — закричал Перцович. — Пора что-нибудь делать.
— Я полагаю, что скоро настанет момент для действий, — таинственно добавил Горелов. — А сейчас предлагаю выбрать двоих представителей для связи с центром и приступить к уничтожению привезенных мною благ. И еще позвольте совет: до времени язык за зубами.
— Шнейдерову и Кострову — ни слова, — скомандовал Скальский.
— Почему Кострову? — спросил Кольцов.
— Костров от нас оторвался, — заявил Горелов. — У него в голове каша, но руль налево…
Делегатами избрали Скальского и Горелова. Когда Табаков проснулся, офицеры бушевали, как в провинциальном полковом клубе. На гитаре уже лопнули две струны. Побывав на воздухе, Табаков сел опохмеляться. Послали за другими комитетчиками. К утру все были на ты. Только Скальский ушел в свою батарею, одиноко шагая между пнями и стегая тонким проволочным стеком придорожные травы и цепкие кустарники.
XXIV. Подполковник Скальский стреляет
Газеты стали центром жизни в офицерских палатках. За газетами ездили по очереди в Полочаны. Посылали вестовых в соседние батареи. Читали вслух. Ждали предчувствуемого.
