Анатолий Занин - Белая лебеда
Хлеб тех голодных лет…
Кто скажет, сколько погибло людей голодной смертью? У нас на базарчике по утрам находили закоченевшие трупы…
Я так отощал, что засыпал за партой и вскоре заметался в лихорадочном беспамятстве. Анна думала, что я простудился, увезла в больницу, а маме не сказала, думала, обойдется. И все тянула…
В больнице мне стало хуже. Все время мерещилось, что я бреду куда-то за хлебом. Потом затих, и молоденькая фельдшерица приняла меня за умершего. Наш коопхозный плотник выписывался домой и услышал, что помер какой-то мальчик, Коля Кондырев. Меня как раз в книгу умерших записывали. Этот плотник и рассказал отцу. Тот и руки опустил. Как Демьяновне сказать?
— А давай я скажу, — напросился плотник. — Я обвыкся с таким-то. Двух дочек похоронил и сам чуть дуба не дал. Иди, Авдеич, гроб заказывай.
Мама не поверила плотнику. Как услышала про меня, в чем была на поле, в том и побежала в город на опухших ногах. А до города неблизко, километров пять. Прибежала, пробилась к заведующему отделением, бросилась ему в ноги и протянула золотое колечко. Долго берегла обручальное, вот и пригодилось.
— Что вы, что вы! — завозражал врач. — Проверить надо… Пока ничего не обещаю…
Мама все же опустила кольцо в выдвинутый ящик стола и слезами омыла руку врачу. Они пошли в морг, разыскали меня. Врач приложил зеркало к моим потрескавшимся губам, и оно вспотело.
— Ладно, — вздохнул врач, — напишу ему тиф. Выздоравливающих тифозников мало-мало кормят…
Из больницы мама привезла меня в наш дом на поселке и сказала отцу, что ноги ее не будет в коопхозе. Пусть он сам там живет со своими свиньями. Она принялась хлопотать в огороде, поднимать то, что успела посадить, когда приезжала глянуть на дом. А вскоре вернулся и отец. Ему выдали мешок кукурузного зерна.
— Гляди-ка, от свиней оторвали! — язвительно заметила мама, насыпая зерно в ступку и в сердцах сильно ударяя пестиком. — Надо же такое перенести. Чуть детей не загубили… Нет, Авдеич, никуда я с тобой больше не поеду!..
— И эх ты, женщина! — вздыхал отец и бродил по запущенному саду, по захиревшему дому. — Рази я не понимаю?
Дом завалился набок, крыша прохудилась, изгородь обветшала.
Вернувшись из больницы Домой, я тут же побежал к Диме, а у него уже сидели Ина и Федя, а потом прибежал и Леня Подгорный. Только и было разговоров о том, что новая школа уже готова и осенью мы перейдем в нее.
6
В минуту откровенности Дима признался: «Завидую тебе, Кольча. В такой семье живешь. Какой у тебя отец, Егор Авдеич! Чем только не удивит людей, не поучит их, как жить…»
Легко завидовать со стороны. Разве кто поймет все тонкости взаимопонимания в семье? Вот ожесточится на тебя любимый отец, и как тогда быть?
Мучительно вспоминаю, из-за чего все-таки началось наше противоборство? Может, с того татарника, который я не смог сорвать, а отец сбил его кулаком? Он посчитал меня хилым и никчемным. Были, конечно, и другие стычки.
Как-то мы уже укладывались спать. Пришел отец и, раскачиваясь, застыл в дверях, тряс вязанкой бубликов и кульком конфет.
— А ну, принимайте хозяина, — проговорил он заплетающимся языком. Кому-то он печь сложил, а без магарыча в таких случаях не обходилось.
Мама побольше выкрутила фитиль лампы, вгляделась в отца и спокойно сказала: «Опять чудишь, Авдеич? Сколь можно морочиться?»
Вот эти ее замечания насчет его чудачества сильно злили отца.
— Это я-то чудю? — засмеялся отец и тут же грохнулся руками вперед. По полу разлетелись бублики и конфеты.
— Где ему чудить-то? — сказала Анна и вместе с Алей принялась снимать с отца сапоги.
Они сели спинами к закрытой двери, уперлись в пол босыми ногами и, краснея от натуги, с громкими вскриками стащили сапоги, больно стукнувшись при этом головами о дверь. Потихоньку чертыхнулись и ругнули отца.
Я с плачем выкрикнул:
— Папа, как тебе не стыдно? У тебя же дети маленькие!
Отец открыл глаза и засмеялся:
— Вот, стервец! Какой умник! Эх, Кольча, все меня уважають, никто мне не говорит такое…
В тот раз он был совершенно трезвый, но не удержался, чтобы не почудить.
А утром он сапожничал. Починял туфли и ботинки, подшил валенки заклеил единственные глубокие галоши. В слякоть мы выскакивали в них во двор по нужде и еще в магазин. Первым выбегал на волю тот, кто успевал всунуть ноги в галоши.
Отец шутил со мной, и я вьюном вертелся, терся о его плечо, подавал то молоток, то клещи и нечаянно перевернул банку с гвоздями, уколол себе ногу.
— Больно? — тихо спросил отец и стал снимать с себя широкий армейский ремень с медной бляхой. Этот ремень ему подарил Григорий, вернувшийся из армии. — Неужто больно? А ежели к врагу попадешь и тя начнуть пытать? Все разболтаешь?
— Не-е-е-е, — сглотнул я колючий ком страха.
— А вот мы счас спытаем…
Он хотел повалить меня на сундук, но тут из зала выскочила мама, как белая лебедь раскинула обнаженные до плеч руки-крылья и загородила меня собой.
— Совсем сдурел! Дети баланду едят, все оборвались… Вот суму шью, побираться пойду… А ты как слепой и глухой! Уходи с моих глаз!
— Та-а-ак! — проговорил отец и стал убирать сапожный инструмент. — Значит, так?
После коопхоза отец никак не мог подыскать себе посильной работы. Старшие в семье дети уже могли позаботиться о себе, а вот нас с Зиной нужно было еще поднимать. Я учился в шестом классе, а Зина в четвертом. Отец подряжался на случайные работы. То лошадей у казаков на базаре постережет, пока они бродят по магазинам, то крепежный лес вытаскивает из старых подземных выработок.
Он и сам понимал, что все это было не его дело. И вот настал день, когда отец начал собираться. Мама молча укладывала в сумку бельишко, кружку, ложку. Напекла ему пышек из последней картошки с примесью лебеды. Отец выложил сверток с пышками, взял сумку и в дверях обернулся, посмотрел на всех нас. Провожать мама не пошла. Она осталась сидеть на сундуке, положив раздавленные работой руки на колени. В трудные минуты она всегда садилась на этот сундук. Я со страхом и жалостью поглядывал на маму. На голове у нее был неизменный платок. Давно я не видел ее тугие толстые косы. Мама прятала свои седые волосы. Но лицо у нее все еще было почти без морщин, белое, с румянцем на щеках. И глаза умели весело смотреть в минуту редкой радости. И вся она была очень красивой, наша мама. Мы с Зиной часто ласкались к маме и наперебой повторяли: «Какие вы у нас красивые, мама».
Сидя на сундуке, она с горечью смотрела на нас. Весна только начиналась, а в кладовке, кроме вязанки кукурузных початков, подвешенной к потолку от мышей, да горшка с прошлогодней сушеной и потолченной лебедой, ничего не осталось. Одна надежда на огород и сад, да только когда от них дождешься урожая? Но сколько не сиди на сундуке, а за работу нужно приниматься. В парниковой грядке под стеклом подходила капустная и помидорная рассада, которую можно продавать на базаре и на вырученные деньги покупать мясного и молочного.
Сундук был длинный и широкий. Мы, дети, всегда воевали за него. На нем было удобно спать. Вроде как на кровати, а не на полу. Спать на полу считалось зазорным. Мама не раз упрекала отца: «Дети на полу валяются, как кутята, я каждую копейку считаю, а ты ничего не хочешь замечать…»
— А куда кровать-то ставить будешь?
— Пристройку сделай, — твердила мама. — Рази не видишь, девки повырастали?
Появилась еще одна клетушка и деревянный топчан в ней. В последнее время и до меня дошла очередь спать на сундуке. Меня все считали маминым сыночком и при случае награждали затрещинами. А мамину любовь я чувствовал постоянно. У меня всегда была защита: любимая и любящая мама. Она не баловала, за шалости наказывала, но не слишком строго. Отец недовольно ворчал, что она вырастит на свою голову бездельника.
— Уймись, Авдеич, — возражала мама. — Ты забыл, как он нам достался?
Мама с горечью рассказывала, что в два года меня застудили в нетопленом доме.
— Ночи напролет кричал. Лежишь в люльке и кричишь, аж сердце заходится. День и ночь кричал, никому спать не давал, и Степан спьяну предложил тебя задушить. Вот я и стерегла. Два года по ночам не спала, а днем, если сумею прикорнуть часик-другой, то и мое. На ходу спала. Отец раз не выдержал, схватил тебя и повез в больницу в город.
Я узнала от Анны, когда вернулась с базарчика, и бегом… Дохтур ворчал: «Темнота… Чуть парня глухим не оставили…»
Вставил тебе трубку в ухо и задул какой-то порошок. Тут ты и зашелся. Ох, кричал. Отец того дохтура даже потряс за воротник. Потом ты замолчал и два дня спал, во сне улыбался. Думала, ты навечно заснул. Но ты проснулся, и я чуть не задушила тебя от счастья. Очень тебя любила. Красивым мальчиком рос. Одна дамочка пристала на базаре: продай да продай. Хорошо с мужем они жили, а детей бог не дал. Инженером путейным ее муж работал. Я той дамочке чуть глаза не выцарапала. Вот только ел ты плохо. Кроме печенья, ничего в рот не брал, худенький рос, но потом выправился, вон какой вымахал. И в плечах раздался. Как Степан стал…
