Бела Иллеш - Обретение Родины
— Ответить на такой вопрос в двух словах мне сейчас трудно. Так, с бухты-барахты, этого не сделаешь. Вот вам, по видимому, придется пробыть в Давыдовке еще с неделю. Вы за это время прослушаете несколько лекций. Подумайте хорошенько над всем, что услышите… А тогда и попытайтесь задать самим себе тот самый вопрос, на который в данную минуту я не могу вам ответить. Убежден, что вы уже сами сумеете найти на него ответ, притом самый верный ответ.
На следующее утро Балинт прочитал лекцию по истории Коммунистической партии большевиков и продолжил ее вечером. Он лихорадочно спешил поведать пленным гонведам все, что считал для них наиболее важным. На третье утро он говорил о Дьёрде Дожа, вечером — о Ференце Ракоци[11]. В воскресенье утром лейтенант Олднер читал собравшимся под сводами церкви гонведам стихи Петефи[12], Ади[13] и Аттилы Йожефа[14].
В понедельник состоялся доклад Балинта о Кошуте, вечером Олднер рассказывал о Петефи и Танчиче[15].
Утренний свой доклад во вторник майор посвятил истории венгерского рабочего движения…
Первые дни на лекции собиралось не больше трехсот человек, они сравнительно свободно размещались в церкви. Но на лекцию во вторник сюда пришло не меньше восьмисот пленных, а желавших присутствовать на ней было куда больше. Доклад пришлось повторить и на следующий день — для новой аудитории.
Итак, майор Балинт изо дня в день читал пленным лекции и доклады. Сколько гонведов услышало от него впервые здесь, в Давыдовке, о Тамаше Эсе[16], об огненном престоле Дьёрдя Дожа и костре, на котором он был сожжен!
Постепенно разворачивалась и переброска давыдовского лагеря в глубокий тыл. Грузовики, ежедневно прибывавшие с продуктами в лагерь, неизменно забирали в обратный рейс по нескольку сот пленных. Но основная масса гонведов готовилась к пешему походу.
Командование фронта организовало на всем протяжении пути военнопленных перевалочные пункты, выделило для сопровождения отдельных колонн, в полторы-две тысячи человек каждая, грузовики и конвойных. На грузовиках ехали санитары с медикаментами, а также с продовольствием, в котором могла оказаться нужда на перегоне между двумя этапами.
Труднее всего было с обмундированием. Тонкие шинельки, изношенные и куцые, да легкие шапки-гонведки не защищали солдат ни от холода, ни от ветра. Легкие бутсы из дрянного кожзаменителя буквально расползались на ходу. Многие пленные прибыли в Давыдовку почти босые, с ногами, обвязанными мешковиной или другим тряпьем. О том, чтобы продолжать путь в таком виде, не могло быть и речи.
В Белгороде в числе других трофеев части Красной Армии захватили тысячи пар сапог. На этот раз это была добротная зимняя обувь. Ее выдали наиболее нуждавшими гонведам.
Сапоги оказались превосходными, что, впрочем, никого особенно не удивило. Зато до чего было велико изумление Балинта, пораженного видом знакомого клейма выпустившей их фабрики! Оказывается, эти отличного качества сапоги изготовляла для немецкой армии венгерская фирма «Маутнер» в Уйпеште.
— Ну, Йожка, — обратился Олднер к лейтенанту Тоту, — вот тебе еще одна тема для новой статьи о сапогах!
— А что ты думаешь? И напишу! Жаль только, что этих белгородских не такое же количество, как захваченных нами в Новом Осколе. Можно было бы озаглавить статейку «Новые тридцать тысяч пар сапог».
— Действительно жаль, — заметил Балинт. — Но всего прискорбнее, что на белгородском складе их оказалось не семьдесят тысяч! Тогда обуви вполне хватило бы на всех.
Последний доклад, который Пастору и его группе довелось прослушать в Давыдовке, был посвящен венгерским героям, с частью сражавшимся в рядах Красной Армии на фронтах гражданской войны. Вот когда гонведы впервые узнали о Карое Лигети[17] и Матэ Залке[18].
О легендарной жизни Матэ Залки пленные слушали затаив дыхание. Каждый в этот миг думал о себе. Ведь и Залка тогда, в дни первой мировой войны, был в русском плену… А вот стал же потом всемирно известным борцом за свободу! От пленного солдата — до генерала…
В бытность свою в Испании Шебештьен служил под командованием Матэ Залки, знал его лично, разговаривал с легендарным генералом всего лишь за несколько дней до его героической гибели. Сейчас, вот здесь, в давыдовском храме, Шебештьену внезапно захотелось самому рассказать о Залке. Он уже готов был вслух заявить о своем желании, но в последнюю минуту передумал.
Когда пришло время прощаться с майором Балинтом, Дюла Пастор был сильно растроган.
— Может быть, — пошутил майор, — из тебя получится второй Матэ Залка.
Пастор ничего не ответил.
— Ну, всего хорошего! — протянул ему руку Балинт.
— Так мне жалко, товарищ майор, что нам приходится с вами расставаться, мы никогда больше не встретимся…
— Откуда ты это взял? Встретимся наверняка, если только ты действительно станешь таким, каким я надеюсь тебя видеть!
— Где же? И когда? — спросил Пастор.
Привязанность этого гонведа глубоко тронула Балинта.
Ему и в голову не пришло посмеяться над наивностью его вопроса. Но ответил он, пожалуй, вопреки даже собственному желанию с некоторой долей иронии:
— Когда встретимся, точно не знаю. А вот где — скажу. Гм… В Мукачеве, в гостинице «Звезда».
Пастор поглядел на него с изумлением.
— Да-да, в Мукачеве, — повторил Балинт. — В гостинице «Звезда».
И вот наконец семьдесят тысяч венгерских военнопленных двинулись на восток. За их спиной лежала Венгрия, впереди была Волга. Колонны гонведов утаптывали смерзшийся на дорогах снег и считали бесчисленные телеграфные столбы, уходившие, казалось, в бесконечность.
Голубовато-белая неоглядная равнина. Серо-голубой, затянутый сплошными облаками небосвод.
Очень длинен был этот путь. Очень долог. Расстояние между деревнями большое даже для тех, кто едет на машине. Можно себе представить, каким огромным казалось оно тем, кто прошел по этому снежному крошеву на своих двоих, кто измерил эти версты больными ногами. Из машины человек видит лишь высокие сугробы, избушки, занесенные снегом до крыш. А пеший больше смотрит на людей, чем на их жилища. Старики, женщины, дети… Они трудятся утром, днем, вечером, зачастую и ночью. Идет война. Но и работая, они умеют смеяться и петь. Хотя идет война.
Гонведы медленно двигались вдоль шоссе — города встречались редко, да и то не крупные, скорее городишки. Но до чего же они были удивительны! Территории огромных заводов, расположенных на их окраинах, вполне могли вместить добрую половину любого из таких городишек.
А в центре, рядом со старыми облезлыми домишками, там и сям возвышались новые здания.
— Которое же здесь настоящее? — спросил Ковача озадаченный Шебештьен.
— И то и другое, — отвечал Мартон. — Там вот — Россия старая, это — новая, Советский Союз.
Долгий, ах, какой долгий путь!.. Стоят морозы. Яростный ветер щиплет и колет лицо. Глаза жадно впиваются в придорожный пейзаж с надеждой отыскать в нем черты хотя бы какого-нибудь сходства с природой далекой родины И все же это не то… Совсем-совсем иное…
* * *В этом зимнем походе пленные венгры нередко вспоминали и «мамочку» Анну Вадас, и дебреценского парня Йожку Тота, и совсем еще мальчишку лейтенанта Олднера, и лысого майора Балинта. Они не знали, что все эти советские офицеры уже отправились на передний край, «отдохнуть» от неимоверно тяжелых дней, проведенных в Давыдовке.
— И вот что самое интересное, — размышлял вслух Кишбер. — Все эти четверо такие же венгры, как и мы… То есть… Они такие и в то же время совсем другие… Офицеры, да не офицеры: ни в чем не схожи с теми, что гнали нас сюда, на фронт.
5. За лагерной оградой
Однажды Мартон Ковач выменял себе за две горсти табаку немецкую брошюрку. Она была небольшая и тонкая. Владелец ее, артиллерийский унтер Мюллер, прежде чем совершить обмен, решил проявить любезность. Он сделал Мартону следующее великодушное предложение: если тот согласится прибавить к двум обещанным горстям табаку четыре сигареты или кремень для зажигалки, он сможет получить не только эту худосочную книжицу, а настоящий пухлый том об индейцах, с поджогами, убийствами, сниманьем скальпов, причем в таком изобилии, что и желать больше нечего.
— Вот книга так уж книга! Не оторвешься! — рассыпался в восторженных похвалах немецкий унтер.
Он был весьма изумлен, когда Мартон не воспользовался его великодушием и довольно туманно заявил, что бедняку вполне подходит и первая, «тоненькая книжица». Называлась она «Коммунистический Манифест». И хотя она была невелика, сочинили ее двое: Карл Маркс и Фридрих Энгельс.
