Павел Голендухин - Ц-41. Из записок разведчика
Майор Шевкун встрепенулась и насторожилась.
Слова: «…с наслаждением и благодарностью выкурю» были кодированы. Смысл их был известен только сотрудникам АБВЕР — военной разведки вермахта. Они означали: «Могу ли я рассчитывать на помощь?»
Я еще раз повторил свою просьбу, ожидая ответа. Но она вдруг поднялась и вышла…
Однако вскоре вернулась, но уже не одна, а в сопровождении высокого старшины.
— Товарищ Алексеев, — обратилась она к нему, — больной просит закурить, не одолжите?
Тот, которого назвали Алексеевым, снисходительно ухмыльнулся и достал кисет:
— Только у нас ведь крепкий табачок, а они, — он с сомнением взглянул на меня, — к легоньким, пахучим сигареткам привыкли.
Старшина отсыпал на газету кучку махорки. Я поблагодарил его. Шевкун перевела благодарность и, обращаясь ко мне, добавила:
— У вас и спичек, наверное, нет? — и, достав из кармана широкого халата спичечный коробок, раскрыла его. — Правда, тут всего пять спичек, но вам будет достаточно…
На этот раз уже во мне все встрепенулось, хотя я не подал вида. Слова «…всего пять спичек, но вам будет достаточно» у разведчиков вермахта означали: «Здесь есть свой человек».
Старшина опять снисходительно улыбнулся и отсыпал прямо на табачную кучку полкоробка спичек.
— Курите на здоровье, господин капитан, — смешно козырнул он мне и направился к выходу.
Вместе с ним вышла и Шевкун.
«Значит, Усов прав!» — готов был кричать я от радости.
Тут же на клочке бумажки написал записку, скатал ее в комочек, бросил в мусорную урну.
…Утром, как и в прошлые дни, пришел боец-санитар. Он поставил у моей кровати чай и стал убирать в землянке. Подошел к урне, достал из нее маленький комочек, положил его в ведро и удалился…
Я знал, что мою записку немедленно передадут Усову…
* * *Вскоре я был уже совершенно здоров, но Шевкун почти не появлялась. Она предупредила, что для безопасности вынуждена была отказаться от моего лечения, а я требовал от нее помощи в побеге.
— Ждите, помогу, — обещала она.
Но дни шли, а она не появлялась.
И вот однажды в землянку вошли сразу несколько врачей. Среди них я заметил знакомую высокую фигуру. Они осмотрели меня, обменялись мнениями и все сошлись на том, что через неделю меня можно будет отправить в лагерь. При осмотре Шевкун зачем-то приподняла одеяло и ощупала мои ноги.
— Смотрите, он, видно, догадывается, что скоро поедет в лагерь, — рассмеялась она. — Даже ноги похолодели. Видно не храброго десятка этот выкормыш фюрера.
Все улыбнулись.
А когда ушли, я нашел под одеялом две папиросы. Нетерпеливо разорвал одну, другую и обнаружил записку:
«Уходите сегодня ночью. Дверь будет открыта. Когда выйдете из землянки, ищите силуэт старой часовенки направо… За нею, у пруда, в кустах, вас будут ждать. Три раза подряд квакните…»
Тут же бросил в урну новую записку. В ней не было ни одного слова.
На клочке бумаги был нарисован бегущий человек, а рядом стоял восклицательный знак. Если эта «записка» попала бы в руки Шевкун, она все равно ни о чем бы не догадалась.
…Ночью я сидел у дверей и прислушивался к звуку шагов часового на улице. Томительно тянулись часы ожидания. Он проходил мимо через каждые десять минут. Вот он удалился, я выглянул наружу — никого. Юркнул направо. Рядом кусты, часовенка…
Вот и пруд.
Тянет сыростью. Громко кричат лягушки. Тихо квакнул трижды. И тут кто-то крепко схватил меня за руку и, как мне показалось, накрыл каким-то мешком. Моя голова просунулась в отверстие… Я сразу сообразил — гимнастерка. Быстро натянул брюки, сапоги.
Мой «спаситель» увлек меня к берегу. Переправились на спрятанной в кустах лодке через пруд и направились к железнодорожному разъезду. Как раз минут через десять подошел порожний товарняк, мы вскочили на платформу.
Загрохотали колеса на стрелках, методично отсчитывая стыки. Километров через десять начался большой подъем. Поезд замедлил ход.
— Прыгай! — крикнул мне попутчик и пустился под откос.
Я последовал за ним.
К рассвету мы были в небольшом украинском городке. По дороге познакомились. Он назвался Лубянцевым и не удивился моему знанию русского языка. Я сообщил, что я профессиональный разведчик и только нелепый случай чуть-чуть не оборвал мою карьеру. В городе мы зашли на явку. Лубянцев познакомил меня с хозяином. Оказалось, что он уже ждал нас.
— Завтра вы отбудете к своим, — сообщил хозяин явки. — В Петровке, вот здесь, — и он указал на крохотную карту, вычерченную тушью на шелке, — вас встретит Горбин, проведет на ту сторону. Ну, а дальше… Дальше сами знаете дорогу… До Петровки десять верст, пустяки… Но будьте осторожны, там три русских полка…
И он подробно рассказал, как лучше можно пройти до Петровки, где найти Горбина.
Едва я добрался до Петровки, немедленно явился в первый попавшийся штаб полка.
Через полчаса из штаба дивизии, куда я срочно был доставлен, к Усову полетела радиограмма. На двух «газиках» мы мчались на явку в маленький городок, спеша успеть захватить там и Лубянцева. А у домика Горбина сидела засада, ждала условленного часа. Всех троих было решено взять вместе.
…Поздно ночью Шевкун, Лубянцев, Горбин и хозяин явки из маленького городка встретились в кабинете Усова.
Просчет
Милая Оля!
Больше месяца я томился здесь, в фашистском застенке. Муки, нечеловеческие пытки… Но сейчас все это позади. Сегодня был суд. Приговор. Милая, зачем спрашивать? Он ясен.
Но меня мучает другое — какой грубый просчет мы допустили!
Ведь приходилось бывать в страшных переплетах — и выходил. Да не просто выходил, а выполнял все, что было поручено.
А тут!
Знаешь, на чем мы просчитались?
Когда мы удаляли из «песенника» ненужные нам слова, сломалась скрепка.
Понимаешь, простая, обыкновенная железная скрепка, какие имеются в каждой тетради и блокноте. Мы поставили на ее место другую…
И на этом погорели.
У немцев, оказалось, стояли скрепки из нержавеющей стали. А мы поставили простую.
Когда я прибыл в ставку фон Эгарда, для них не оставалось сомнения, что доставлено совсем не то, что они ожидали.
Я был схвачен.
Но и это было еще не все.
Как не следили наши в отряде за Хламовским, он через неделю после моего ухода сумел все-таки предупредить о грозящем провале… Это подтвердило первую улику против меня.
Теперь все…
Прощай, дорогая Оленька!
До сих пор ты стоишь передо мной точно такая, как была у автобуса, когда провожала. На милом, чуть-чуть загорелом лице, темные искрящиеся глаза, полные мягкого света. Они и улыбаются, и будто просят прощения за что-то. А руки, руки, всегда такие нежные, то нервно опустятся в карманы коричневого пальто, то приветливо помашут на прощание…
Нет, этого не забыть. Ты и Родина всегда со мной.
Прощай, милая!
Примечания
1
Чин капитана эсесовских войск.
