Харри Мулиш - Каменное брачное ложе
— Проводить вас на террасу, господин из Америки?
— Как прелестно ты выглядишь, Южен.
— Вы находите? — Он поглядел на свои красивые ноги и рассмеялся. — Мне жарко.
— Мне тоже. Я просто задыхаюсь.
— Вы так занятно говорите. «Я просто задыхаюсь», — сказал Южен, передразнивая его акцент.
— Хочешь поиздеваться над стариком?
— Я вовсе не считаю вас стариком. Молодым — будет точнее.
— Тебе сколько лет?
— Пятнадцать исполнилось.
— Ты — сын герра Людвига?
Южен вспыхнул:
— Нет. Ни в коем случае.
— К счастью, да?
— Ну. Сами подумайте.
— Боже, Боже, Боже, — сказал Коринф и встал. — Ох уж этот герр Людвиг.
Южен взвизгнул от смеха. Он подпрыгнул, крутя пальцем у своей задницы.
— Ш-ш! — Коринф указал на заднюю комнату. — Разбудишь даму.
— Не-а, — ответил Южен, пропуская его в дверь.
По узкому коридору между столовой и номером Хеллы (теплое чувство шевельнулось в самой глубине его души) Коринф вышел на террасу. Она была пристроена к дому — большая, розовая, защищенная от ветра. У стены, в двух шезлонгах, уставясь в пространство перед собой, неподвижно лежали под пледами мужчина и женщина; на него они не поглядели. Перед ними, тоже в шезлонге, полулежал Людвиг, тихонько бренча на банджо — единственный звук в тишине. Он повернулся:
— Ах! Поставь еще одно кресло, Южен.
Улегшись в шезлонг, Коринф не мог больше видеть долину. Солнце пригревало, и он закрыл глаза. Внизу тихонько плескалась вода, воздух звенел от тишины. Он думал, это несказанно прекрасно. Тишина Дрездена.
Людвиг заиграл по-настоящему, и Коринф посмотрел на него. Их кресла стояли под углом друг к другу. Толстые пальцы Людвига наигрывали медленную мелодию, казавшуюся Коринфу знакомой, а толстое лицо ничего не выражало. Заметив взгляд Коринфа, Людвиг заиграл It’s a long way to Tipperary[26]. Потом рассмеялся и спросил, продолжая играть:
— Вам понравилось в Дрездене?
Коринф уронил голову на подушки:
— Очень.
Людвиг кивнул. Потом сказал:
— Я вам рассказывал вчера о пожаре в Луизенхофе? Сегодня утром они арестовали поджигателя.
— Да что вы?
— Так вышло, что я с ним знаком. Раньше он работал садовником, здесь, неподалеку. Храбрейший парень на свете. Они пытаются таким образом показать нам, что собираются раскрыть преступление. — Людвиг поднял брови и ущипнул струну. — Бедная Мария Форстер, — сказал он, отвернулся и забренчал снова.
— Ладно-ладно, т-т-т! — голос Гюнтера. — Да, чудно, чудно. Хватит!
Южен танцевал на кафельном полу, потом уселся на балюстраду.
— Повсюду происходят непонятные вещи, — сказал Коринф. — Вчера мы были в кафе, Александер-бар. Слыхали о таком?
— Я никогда не спускаюсь вниз.
— Никогда?
— Что мне там делать?
— Ну… развлекаться.
Людвиг рассмеялся, остановился, снова рассмеялся и, наконец, замолчал.
Голубоглазый Коринф продолжал смотреть на него.
— Каким он был — город Дрезден?
Людвиг улыбнулся.
— Там можно было повеселиться. Не существовало лучшего города для развлечений.
— Как в Берлине?
— Ах, лучше, намного лучше. — Лицо его исказилось, он мучительно искал, как выразить свое восхищение. — Вы не можете себе представить. Прелестные женщины, бары, ночные клубы, движение… Суета на мостах через Эльбу по вечерам… Чистый Париж. Море света и жизни. И всегда толпы иностранцев, английские лорды, американские миллионеры, балерины… По улицам гуляют лучшие проститутки из Чехии и господа во фраках, драгоценности… Все прошло. Никогда не вернется.
Он покрутил головой, грустно усмехнулся, сыграл Ach, du lieber Augustin[27] и уныло махнул рукой.
— Я знаю, о чем вы думаете. — (Коринф подумал: «Ни о чем».) — Вы правы. Роттердам, Лондон, Ковентри[28] — м-да, Гитлер собирался сровнять с землей английские города, и мы все кричали: ура! Так что мы не должны возмущаться тем, что наши города уничтожены. И вообще, представьте себе: вся Европа в руинах, одна Германия целехонька. Это было бы немного несправедливо. История всегда справедлива.
— Благодаря этому города Германии сегодня — самые современные в Европе, — заметил Коринф.
— Вы хотите сказать, Западной Германии.
— Да.
— Здесь лежит в руинах целое тысячелетие.
— В Афинах лежат в руинах добрых два тысячелетия, — ухмыльнулся Коринф.
Людвиг не улыбнулся:
— Вы раньше бывали в Германии, герр доктор?
Коринф медленно покачал головой:
— Я впервые ступил на германскую землю.
— На Западе тоже не были?
— Нет.
— Потехи ради вам надо теперь туда съездить. Поучительный урок: сравнить капитализм с коммунизмом.
Коринф поднялся и предложил ему «Лаки страйк».
— Вы часто там бываете? — спросил он.
— Я? На Западе? — от изумления Людвиг выпучил глаза. Сигарета застыла между пальцами. — Вы думаете, нам позволяют?
Укладываясь на свое место, Коринф спросил:
— А там вы нашли бы такую же террасу? И такое же тихое утро?
Людвиг посмотрел на него изучающе. Потом сказал:
— Это не страна, герр доктор. Это хрень какая-то. — Он постучал себя по лбу плектром. — Игра воображения в исполнении иностранцев. Русско-американская, при всем моем уважении. За что мы, немцы, особенно сильно проклинаем Гитлера, так это за то, что он вывалял в дерьме германскую историю.
— Несомненно, — согласился Коринф. — Хотя рассказы о том, что сделали с евреями, часто преувеличены.
— О нет, — возразил Людвиг. — Запомните: все это — чистая правда. Не позволяйте себя обмануть. Все, кто сейчас говорят, что они никогда об этом не слыхали, лгут. В Германии об этом знал каждый. Я тоже, и я хочу, чтобы вы об этом знали. Я не знал точно, как и где, но я знал, что происходит уничтожение людей. Нет, нет. Это была непростительная ошибка Гитлера.
Коринф некоторое время смотрел на него, потом спросил:
— Вы это видели?
Людвиг положил руку на струны:
— Концлагеря?
— Бомбардировку.
— Конечно. Отсюда, с этой террасы.
— Как это выглядело?
Людвиг пожал плечами и снова заиграл.
— Много огня.
С реки доносились гудки пароходов, и Коринф опустил голову в подушки и закрыл глаза. Людвиг, тринадцатого февраля сорок пятого, на этой террасе, принужденный глядеть в дымящуюся печь, лицо его, пылающее в отсветах пламени, вспотело от жара. Может быть, он даже играл на банджо. Много огня… «Я буду вытаскивать из него каждое слово об этой бомбардировке, — подумал Коринф, — но сам он, когда смотрит на руины в долине, видит кавалерию Наполеона. Это первое, о чем он говорит иностранцу, используя все свои знания и фантазию. Как будто бомбежки не было вовсе».
Коринф покрепче зажмурил глаза и задумался. «Ничего этого не было, — думал он. — Проклятье. Этого вообще не случилось, потому что не должно было случиться: эта бомбежка не имела стратегического значения для исхода Второй мировой войны, так же как не было нужды бомбить другие города. Бомбардировки имели определенную цель, и ее легко указать — а массовые убийства в Карфагене и Хиросиме имели какие-то другие причины. Как и бойня в Трое: не за Трою, а за Елену. Дрездена это не касается. Поэтому в исторических книгах множество страниц будет посвящено битве при Дрездене и нескольким сотням порубленных лошадей и гренадеров Наполеона, но массовые убийства будут описаны мелким шрифтом, в примечаниях, потому что в основном тексте им не место.
Но что же это, если не история? Ведь погибли тысячи. Где этому место?»
Он подумал: «Существует две истории». Чувствуя, что ему в голову пришло нечто новое, Коринф, не открывая глаз, устроился поудобнее. Солнце ласково согревало его лицо. Он думал: «Одна — история духа, кровавая, но — духа, целей, результатов: Александр, Цезарь, Наполеон, битва при Марафоне, битва при Дрездене, бомбардировка Берлина, Гамбурга. Это — время, развитие. Но рядом с нею, вернее, под нею, в тишине смерти, лежит антиистория — и иногда история тонет в ней. Тогда антиистории принадлежат Аттила, Тамерлан, Чингисхан, Гитлер. Там нет ни мыслей, ни целей, ни результатов — ничего. Между бойнями, которые устраивали гунны, и концлагерями Гитлера не прошло времени. Они — рядом на дне вечности, и, — подумал он, — там же лежит Дрезден. Бойня в Аквилее[29], бойня в Освенциме — бойня в Дрездене. Мы уничтожили Дрезден, потому что это был Дрезден, так же как евреев убивали только за то, что они — евреи. Больше ни за что. Миллионы бессмысленных жертв, горящих веками, мертвое пространство истории. Как прекрасно! Дрезден бомбили Гитлер, и Аттила, и Тамерлан: на одну ночь я превратился в эсэсовца, в закованного в латы всадника армии варваров, летящего по небесной степи и понятия не имеющего о правилах жизни „ли“ и „и“![30] Я должен возвратиться в холмы, — думал он, — и написать беспросветную, неподвижную книгу антиистории, где Бойня в Дрездене больше не рассматривается в противопоставлении с битвой при Дрездене и битвой при Марафоне, в ней Наполеон и Мильтиад[31] попадут лишь в подстрочные примечания: антиистория, в которой ничто сражалось против чего-то, антибиографии никогда не существовавших людей: Гитлера, Коринфа…»
