Николай Кожевников - Гибель дракона
На глазах Лизы выступили слезы. Она отвернулась.
Офицер ухмыльнулся и, похлопав девушку по спине, произнес:
— Скоро ты похудеешь, товарищ! — нескрываемая издевка звучала в его голосе.
Подозвав унтер-офицера, он строго заговорил с ним по-японски. Лиза уловила:
— ...Харбин... вокзал... поезд...
Ей хотелось крикнуть: «За что?!» Шагнула к офицеру, но, споткнувшись о цепь, упала. Офицер рассмеялся. Солдаты подняли девушку и поставили к столбу. Впервые Лиза почувствовала ненависть. Хотелось порвать веревки, сбросить тяжелые кандалы и ударить, изо всех сил ударить в смеющееся лицо офицера, неторопливо курившего сигаретку.
Из дверей вывели заключенного, тоже закованного в цепи. Лиза взглянула на него и, узнавая знакомые черты Михаила, вздрогнула. Заключенный подошел ближе. Нет! Не он. Пристальный, сумрачный взгляд. Кудрявятся волосы над высоким чистым лбом. Одежда чужая. Зеленая рваная рубашка без пояса, галифе тоже зеленого цвета. Сапоги разбиты, виднеются пальцы. Худое, давно не бритое лицо с запавшими щеками казалось спокойным. Но в спокойствии этого человека чувствовалась сила и вера во что-то, скрытое от всех. Заключенный шел, гордо выпрямившись, презрительно оглядывая тюремный двор. Офицер нервно придавил каблуком сигарету. Солдаты прижались друг к другу, словно они боялись этого человека, даже закованного в цепи.
Заключенный остановился рядом с Лизой.
— Демченко Василий Петрович? — спросил офицер, блеснув очками. Тот не ответил. — Солдат Красной Армии? — настойчиво продолжал офицер. Не дождавшись ответа, он, коротко выдохнув, ударил Демченко по лицу. Лиза зажмурилась. Когда она, еле переведя дыхание, осмелилась посмотреть, то прежде всего увидела спокойно стоявшего Демченко. Около него, беснуясь, прыгал офицер.
— Красная сволочь! Ты заговоришь у меня! — он размахивал перед лицом закованного в цепи человека маленьким черным пистолетом. Внезапно сверкнул огонь и прозвучал выстрел. Пуля глухо щелкнула о кирпичную стену. Тогда разжались сухие, лиловые губы Демченко:
— Гнида! — выдохнул он и отвернулся, словно перестал замечать японца.
Офицер отступил на шаг. Потом, спрятав пистолет в кобуру, трясущимися руками начал бить русского. Удары звучали глухо. Голова Демченко клонилась, но глаз он не закрывал. Его ненавидящий взгляд больше всего бесил офицера.
— Всех вас... русскую заразу... красных сволочей... уничтожим! — устав, отошел в сторону, встретился взглядом с глазами Лизы, полными ужаса и гнева.
— В машину! — вскричал он визгливо.
Демченко презрительно посмотрел на офицера и сурово сказал:
— Ты за все ответишь, Ямагиси. За лагерь Хогоин — тоже. Ты еще вспомнишь меня.
— Хочешь умереть скорее? — прошипел офицер сквозь зубы. — Нет! Ты еще тысячу раз проклянешь день своего рождения, прежде чем душа твоя переселится в жабу!
Заключенных втолкнули в машину и привязали к железным скобам. После долгой тряской дороги машина остановилась. Кто-то спросил:
— На Харбин?
— Да. Токуй-Ацукаи.
— Третий путь. Вагон рядом с водокачкой.
Машина, покачиваясь на ухабах, медленно поползла вперед. Сквозь щели кузова иногда проникали полосы света, и Лиза видела спокойное лицо сидевшего напротив Демченко. Откуда у него столько силы? Солдат Красной Армии... Лиза впервые видела русского с той, советской стороны. Почему он так спокоен? Ведь ему здесь никто не поможет! Наверное, он это сам знает. Тогда?..
Машина кузовом встала прямо к дверям вагона. Когда Лизу отвязали, она почувствовала себя настолько утомленной всем пережитым, что не в силах была сделать ни шагу. В спину ей уперся штык.
— Иди, сестра, — коротко сказал русский солдат, вставая. От этих слов Лиза неожиданно почувствовала себя сильнее. Она поднялась и, волоча цепи, двинулась к выходу. Она не одинока тут! Она не одинока!
30Ван Ю открыл глаза, увидел замшелые балки потолка и сел на нарах. В землянке никого не было. С улицы доносились голоса, стук топора, смех. Утро. Первое утро свободы после нескольких месяцев каторги. Ван Ю потянулся и сел, с удовольствием ощущая, как радостнее становится на душе, как тело, освеженное отдыхом, наливается бодростью.
На пороге землянки появился человек с котелком в руке.
— Встал, товарищ? — приветливо спросил он, ставя котелок на край нар, возле постели Вана.
По выговору это мог быть только японец. Слишком свежо было воспоминание Вана о жертвенных работах, чтобы он не узнал человека из тех, кто мучает его народ. Сразу родились недоверие и настороженность.
— Японец? — тихо, не глядя человеку в глаза, спросил Ван Ю, ощущая неприятную дрожь, охватившую все тело.
— Да. Хейсо Римота, — спокойно отозвался тот, присаживаясь на корточки у двери. — Японец. Коммунист, как и ты, товарищ, — и, не ожидая вопросов, рассказал, как он попал в отряд.
Недоверие Вана таяло, как снег под лучами весеннего солнца. Смущенно посмеиваясь, Ван Ю сказал:
— Непривычно. Друг — японец. Но ведь японцы, как и китайцы, разные бывают. Это верно...
— Трудно было на каторге?
— В гроб вгоняли. И вогнали бы. Да вот видишь... А часовой... — и рассказал про ночную встречу.
— Да, мы тоже начали думать. Придет время — заговорим.
В землянку вошли партизаны, окружили Вана, расспрашивая, рассказывая новости. Вчера, сломленный усталостью, Ван Ю еле добрался до постели.
— Наш Чы, — рассказывал молодой партизан, не отрывая восторженно-влюбленного взгляда от лица Вана, — часто вспоминал тебя, товарищ! Он сейчас в разведке. А недавно мы пробрались в Чжалантунь и выкрали офицера!.. Наш Чы...
Город-курорт Чжалантунь утопал в зелени. Мелководная светлая речушка, огибая город, давала воду для орошения, и в японском военном городке на каждом шагу пестрели клумбы пышных цветов. Партизаны пробрались в городок поздно вечером и залегли в цветах. Чы Де-эне решил во что бы то ни стало осуществить дерзкий план похищения японского офицера, — необходимого партизанам «языка». Кончались боеприпасы, а чтобы проникнуть в склады, нужно было знать пароль на этот месяц, известный всем японским офицерам.
Поздней ночью загулявший офицер шел в свой коттедж, насвистывая веселую песенку. И вдруг ноги его подкосились, он упал, но не ушибся, подхваченный сильными руками...
Ван Ю не узнал конца этой истории — дежурный крикнул: «Сбор отряда!» — и люди поспешно кинулись к выходу, увлекая за собой Вана.
На вершине горы, открытой «всем ветрам», стоял одинокий развесистый дуб, возле которого всегда собирались партизаны. Под дубом, на камне, сидел комиссар отряда Шин Чи-бао, а рядом с ним никому не знакомый пожилой китаец, нервно теребивший реденькую бороденку.
— Друзья! — Шин Чи-бао встал и, дождавшись тишины, продолжал. — Пришел к нам Лю Цин. Он просит... — Шин Чи-бао помолчал, пока Лю Цин поднимался с камня. — Он просит... Скажи сам, Лю Цин, мы слушаем.
— Я... — Лю Цин передохнул. — У меня... — на глазах его блеснули слезы, — никого нет теперь. Я, как семя, сгнившее в земле: ни пользы, ни радости. Всех... — Он помолчал, собираясь с силами. — Всех убили японцы. Староста донес, что спрятала невестка дезертира. Японца... Помогите отомстить!.. Помогите!..
Какое-то мгновение стояла тишина. Все ждали, что скажет комиссар.
— Ты пришел к нам как брат, — Шин Чи-бао глядел Лю Цину в глаза, — и мы приняли тебя как брата. Ты просишь нас... Римота!
Римота встал и, недоумевая, подошел к комиссару.
— Скажи, Римота, зачем ты пришел к нам?
— Я говорил...
— Скажи всем. Мы, весь отряд, — одно. Одна мысль, одно желание. Говори. Мы слушаем.
Что сказать? Что главное? Собственная жизнь? Нет, не то! Судьбы этих людей, что сидят вокруг и ждут его ответа?
— Крепость сосны узнается в мороз, патриот — в час опасности для Отчизны. Опасность проклятия людей всего мира нависла над моим народом. Над моей страной. Я хочу бороться за счастье моей Родины, за счастье всех народов. И я — не одинокая сосна среди поля. Японцы начали думать. Слова правды о России падают, что капли холодной воды на раскаленный камень... Камень веры в императора дал трещины. И скоро развалится! Я пришел к вам и говорю: вот моя жизнь, возьмите ее. За счастье народа я готов отдать ее.
— Так, — Шин Чи-бао обвел всех пристальным взглядом. — Мы говорим: японцы — враги. Нет. Не все. Ты говоришь, Лю: отомстим старосте. Но разве одинок он? В сотнях деревень сидят его братья — разве отомстить всем? — и ответил: — Нет. До поры, пока не поднимется весь народ, мы будем бить врагов нашей страны — твоих врагов, Римота, твоих, Лю, — везде. Народ все знает, народ все видит. Знает и видит наши дела. К нам идут, наши силы растут изо дня в день. Подумайте только: Римота потерял Родину. Есть ли горе больше? Но он будет бороться за счастье всех людей, а значит, и за свое счастье. Ты потерял близких — горе твое не измеришь. Но мы говорим тебе: в счастье всех есть и твое счастье. Будешь ли ты нам братом в борьбе или пойдешь одиноким мстителем, чтобы сложить свою голову, не отомстив?
