Луи де Берньер - Бескрылые птицы
— Все хорошо.
Ошеломленная Поликсена трижды поднесла череп ко лбу, горячо поцеловала и прижала к щеке, словно живую мать. Ее лицо исказили рыдания. Потрясенная младшая сестра хотела взять череп у Поликсены, но та вцепилась в него и закричала:
— Алимоно! Алимоно! Маалесеф! Маалесеф![24]
Наконец она справилась с собой и разжала руки. Весь месяц Поликсена с любовью вышивала белый шарф, а теперь повязала его на череп — казалось, смерть притворяется живой женщиной. Поликсена тоже положила на скатерку монету и пустила череп по рукам. Она хотела, чтобы все увидели его и поняли, что Мариора была невиновна. Женщины брали череп и рассуждали:
— Чем ни занимайся, все придем к этому… Вот и моя мать станет такою, когда умрет, а потом ее раскопают, а в могиле только это… День превращается в ночь… Ах, если бы кости могли нам рассказать, как там… Мы просто свечки, что сгорают в одночасье… Даже бог смерти боится кончины… Где теперь ее тревоги?.. Смерть — покров для всего… И зачем тогда деньги, хороший дом?..
Поликсена протолкалась сквозь толпу и сняла Филотею с ограды.
— Пойдем, поздороваешься с бабушкой, — сказала она, ведя дочь к могиле. — Гляди, она освобождается от земли, давившей ей грудь, и в последний раз выходит на свет.
Держась за материну руку, Филотея смотрела, как Мариора кость за костью восстает из могилы. Едва ли девочка понимала, что происходит, но догадывалась, что в ее маленькой жизни это самый серьезный момент, который больше завораживал и удивлял, чем пугал. Она растерянно смотрела на мать, потом, прикусив губу, переводила взгляд в могилу, откуда Лидия одно за другим доставала ребра и аккуратно раскладывала на белом полотне, расстеленном возле ямы. Эти легкие, испачканные в земле кости никак не связывались с женщиной, чьи лицо и голос Филотея смутно, но помнила, и чьи нежность и доброта уже вошли в анналы семейных преданий.
Лидия трудилась, не обращая внимания на поток советов:
— Не забудь пересчитать кости… гляди, не поломай чего… вон там кости от руки, вон, маленькие такие, смотри, не потеряй… было золотое кольцо… и серебряный крестик… сначала вынимай ступни, а потом ноги, тогда не спутаешься…
Когда достали половину останков, по толпе пробежал шумок, и все лица обратились к воротам. Там стоял Рустэм-бей: гордая осанка, свежевыбрит, напомаженные усы и голова. Красная феска вычищена, сапоги надраены, за кушаком пистолеты с серебряными рукоятками, ятаганы и клинок, отнятый у Селима. Повисла мертвая тишина. Рустэм-бей двинулся вперед с властной уверенностью, что толпа расступится и даст ему дорогу. Он резко и четко, почти по-военному, замер у самого края могилы и пристально глянул вниз.
Поликсену охватил праведный гнев, снедавший ее все три года, пока по городу гуляла и кружила молва. Она выхватила череп у женщины и подняла высоко над головой. Подошла к ограде, гордо пронесла череп перед мусульманками, потом двинулась обратно, смело бросая гневные слова, точно обвиняя:
— Разве это голова отравительницы? Посмотрите! Всего три года, а земля уже ее приняла! Земля ее не оттолкнула! Она впустила ее! Всего три года! — Она торжествующе обернулась к женщинам на кладбище и, тыча им в лица черепом, закричала: — Где плоть? Есть хоть лоскуток кожи? Хоть прядка волос? Что осталось от глаз, губ, языка? — Уверенная и осмелевшая в своем негодовании, Поликсена не спустила и Рустэм-бею. — Чиста! Чиста! — истерически вопила она, показывая ему череп. — Чиста, как скала! Как снег! Невиновна! Невиновна!
Рустэм-бей протянул руку к черепу, но Поликсена отпрянула. Ага спокойно взглянул на нее и достал из-за пояса кошелек.
— Я всегда знал, что твоя мать невиновна, и потому принес деньги. Это моя помощь. Потрать их с толком в память о матери, хорошей женщине. Пусть больше не будет ненависти. — Повернувшись к толпе, он возвысил голос: — Разве мало того, что чума унесла всю мою семью? Разве недостаточно, что Поликсена-ханым, ее братья и сестры лишились матери? Только подлые и жестокие люди сыплют соль с песком на людские раны, распуская выдумки об отравлении и заговоре. Хватит! Хватит вражды! — Рустэм-бей показал на могилу и просто сказал: — Это была добрая женщина.
Он прошел сквозь толпу и покинул кладбище. После упрека аги люди прятали друг от друга глаза, не зная, что сказать. Он назвал их «подлыми и жестокими», и слова эти жгли, как лимонный сок — открытую рану. Лишь Поликсена, ее братья и сестры остались довольны, хотя недоумевали, почему такой важный человек другой веры выступил в их защиту и дал денег. В народе говорили, что горе и несчастье заставили Рустэм-бея искать мудрости не в богатстве и власти. Возможно, нынешний поступок это подтверждал.
Отец Христофор медленно шел к кладбищу, лелея слабую надежду, что выкопанные Лидией кости окажутся чистыми. Бог явил бы свою милость, если бы после стольких зловещих предзнаменований — розовые маки, дурные сны — задушил в зародыше всю подозрительность, злобу и мстительность. Священник спрятался за олеандровым кустом и предусмотрительно трижды сплюнул через плечо, чтобы отвести неудачу. В одной руке он держал большую зажженную свечу, а в другой покачивалось кадило, звякавшее, как колокольчики на сбруе кобылы ходжи Абдулхамида. Курившийся ладан наполнял неподвижный воздух покоем и безмятежностью. Христофор вечно боялся, что угольки в кадиле не разгорятся или потухнут, и напряжение, в котором он пребывал, частично объяснялось суетным беспокойством о столь ненадежном элементе обряда. Он вздохнул с облегчением, когда спускавшийся с холма Рустэм-бей бросил на ходу:
— Она невиновна, хвала Аллаху.
Священник спросил женщину у ворот, все ли готово, и, получив утвердительный ответ, с неспешным достоинством прошествовал к могиле, окутывая все вокруг облачками ладана. Свечки разошлись по рукам, и первую зажгли от большой свечи отца Христофора. Вскоре дневной свет померк, взошла Вечерняя Звезда, и кладбище заискрилось огоньками.
— Вечная память тебе, о сестра, — декламировал священник. — Тебе, заслужившей блаженство и вечный покой. Помилуй и спаси нас молитвами Отца нашего и Господа нашего Иисуса Христа. Аминь. Господь святый, всемогущий и бессмертный, помилуй нас.
Лидия передала ему флягу, и он полил вином, а затем трижды осенил крестным знамением череп и груду костей. Вино смыло с останков земляную пыль и растеклось на полотне кровавым пятном, а Христофор продолжил:
— Окропи меня иссопом, и я очищусь. Омой меня, и я стану белее снега. Земля Богова, и все обилие мира, и все, что пребывает в нем. Из праха вышли и во прах вернемся.
Люди вымыли руки и покинули кладбище, а в ушах у них еще звенела певучая литургия на греческом. Лидия-яловка собрала кости в аккуратный узел. Они шуршали и постукивали под рукой, пока она кривыми проулками добиралась к нижней церкви, где имелся склеп, а в стропилах обитал филин. Часть церкви, незамысловатого каменного сооружения, уходила в глубь холма. В раскрытую настежь дверь виднелись крутые ступени, уводившие в большое подземелье, где у задней стены складывали кости умерших христиан. Они покоились друг на друге в матерчатых узлах, но в нижних рядах ткань прогнила, и вывалившиеся кости беспорядочно перемешались — не поймешь, где чьи. Здесь пахло холодной сыростью, как в пещере, и над темными останками тех, чьи жизни угасли, печально мигала свечка. Лидия положила свой узел. Чистые косточки расчлененного скелета Мариоры пристроились между останками старика и младенца. Лидия вздохнула, перекрестилась и вышла из склепа.
Когда она вернулась к церкви Николая Угодника, поминки уже начались. В горла, которые совсем недавно перехватывало от чувств, опрокидывались чашки с красным вином, родные Мариоры роздали кутью, щедро сдобренную корицей и изюмом, лепешки и сласти. Каждый гость лизнул меду с ложки, дабы подсластить недавнюю горечь смерти, и помянул Мариору словами: «Господь ее прости». Женщины из бедных семейств с притворной деловитостью топтались вокруг, дожидаясь, когда можно будет забрать остатки угощения для своих близких. Голодные живые не брезгают лакомствами от мертвых.
Вскоре друзья и родственники толпой направились в дом Поликсены и Харитоса, дабы вволю напиться кофе и ракы, а также отведать деликатесов, которые на подносах разносили Филотея и другие дети, ужасно волновавшиеся, все ли правильно делают. Гости потихоньку беседовали, вспоминая, какими чистыми оказались кости, как вообще все хорошо прошло, каким неожиданным было вмешательство Рустэм-бея. Потом они отбыли, сказав на прощанье:
— Все было хорошо, правда, очень хорошо. Долгих вам лет, терпения и мужества. Терпения и мужества.
По дороге домой гости говорили, что эксгумация прошла хорошо, угощение щедрое и вкусное и собрали удивительно много денег благодаря иноверцу Рустэм-бею, хотя, может, и не стоило принимать его пожертвования, ибо дело-то чисто христианское, но уж больно редко нехристь так храбро ступает на православную землю. Одна женщина заметила, что тапки и саван сгнили не до конца, а это что-нибудь, да значит: может, что отец Мариоры умер, оставив долги, да пребудет сама Мариора в раю.
